Быть собой: новая теория сознания - Анил Сет

class="p1">Органоиды головного мозга состоят, в отличие от компьютеров, из того же материала, что и настоящий мозг, поэтому факторов, мешающих нам считать их потенциальными обладателями сознания, в данном случае на один меньше. Однако они все так же крайне просты, абсолютно бестелесны и совершенно не взаимодействуют с окружающим миром (хотя их можно подключать к камерам, автоматическим конечностям и тому подобным устройствам). На мой взгляд, даже если вероятность сознания у нынешних органоидов не особенно велика[388], по мере развития данной технологии эту вероятность будет все труднее сбрасывать со счетов. И тут мы возвращаемся к необходимости профилактической этики. Этические вопросы актуальны тут не только потому, что вероятность сознания у органоидов нельзя исключить полностью, но и в силу потенциального размаха самих разработок[389]. Как выразился ведущий эти исследования ученый Алиссон Муотри, «мы хотим создавать целые фермы таких органоидов»[390].

* * *

Чем манит нас перспектива развития машинного сознания? Почему она так будоражит коллективное воображение? Я прихожу к выводу, что здесь включается какой-то техноэкстаз, подспудное желание выйти за рамки нашего ограниченного и низменного биологического существования в преддверии наступления последних дней. Возможность появления сознательных машин влечет за собой возможность перенести свой сознательный разум из дряхлеющей телесной оболочки в новехонькие схемы будущего суперкомпьютера, которому не грозят старость и смерть. Перенос сознания — излюбленный мотив футурологов и трансгуманистов, считающих, что одной жизни человеку мало[391].

Кому-то кажется даже, что этот рубеж мы уже преодолели. Оксфордский философ Ник Бостром в своем «Доказательстве симуляции» разбирает на статистической модели предположение, что мы с большой долей вероятности уже не выступаем представителями изначального рода человеческого, а участвуем в хитроумной компьютерной симуляции, разработанной и воплощенной нашими технологически более подкованными потомками, одержимыми генеалогией. С этой точки зрения мы уже являем собой виртуальных чувствующих агентов виртуальной вселенной[392].

Кто-то в техноэкстазе видит стремительное наступление сингулярности, того самого переломного исторического момента, когда ИИ должен вырваться за пределы нашего понимания и контроля. В постсингулярном мире преобладать будут сознательные машины и симуляторы предков. Углеродная форма жизни, то есть мы, окажется в упадке, наши золотые дни будут позади.

Даже не обладая особым социологическим видением, можно догадаться, как кружит голову это зрелище нашей технологической элите, предстающей в нем главным двигателем беспрецедентного переворота, дарующего человечеству бессмертие. Вот что происходит, когда человеческая исключительность хлещет через край. В таком случае вся шумиха вокруг машинного сознания говорит о растущем желании отмежеваться от нашей биологической природы и эволюционного наследия.

Если смотреть с точки зрения концепции животного-машины, картина будет отличаться от нарисованной выше почти во всех отношениях. Как мы уже знаем, согласно моей теории, совокупность человеческого опыта и психической жизни возникает благодаря, а не вопреки нашей природе самоподдерживающихся биологических организмов, которым важно и дальше оставаться в живых. Это представление о сознании и человеческой природе не исключает вероятности появления сознательных машин, но гасит подогреваемый техноэкстазом ажиотаж вокруг грядущего «уже почти вот-вот» пришествия чувствительных компьютеров, который питает наши страхи и не дает спокойно спать по ночам. С точки зрения концепции животного-машины наши неустанные попытки разобраться в сути сознания все больше погружают нас в природу, а не отдаляют от нее.

Именно так и должно быть.

Эпилог

Хочу обрести контроль,

Я хочу идеальное тело,

Я хочу безупречную душу.

Radiohead. Creep (1992)

В январе 2019 г. я впервые увидел своими глазами живой человеческий мозг. Всего через 20 с лишним лет работы в области изучения сознания, спустя 10 лет существования нашей лаборатории в Сассексе и по прошествии трех лет после того, как я сам побывал в небытии под общим наркозом, — с рассказа об этом я начал книгу. Но глядя на едва заметно пульсирующую светло-серую поверхность коры, пронизанную сетью тонких темно-красных вен, я по-прежнему не мог представить, что этот сгусток способен рождать целую вселенную мыслей, чувств, ощущений — целую жизнь, полностью проживаемую от первого лица. Всецело проникнуться этим глубочайшим благоговением не давала некстати вспомнившаяся старая шутка о том, что пересадка мозга — это единственная операция, в которой лучше быть донором, чем реципиентом.

Возможность наконец увидеть мозг собственными глазами мне предоставил Майкл Картер, детский нейрохирург из Бристольской королевской детской больницы, находящейся на западе Англии. Майкл пригласил меня понаблюдать за одной из самых драматичных нейрохирургических операций из всех возможных. Оперировать предстояло шестилетнего мальчика, который с рождения страдал тяжелой формой эпилепсии — источником приступов выступало правое полушарие коры, сильно поврежденное во время преждевременных родов. Поскольку никакие стандартные противосудорожные средства не помогали, оставалось одно — обратиться к нейрохирургии и провести гемисферотомию.

Суть этой операции — полное нейронное отключение вышедшего из строя правого полушария. Хирург проникает в мозг с правой стороны, проводит «резекцию» (удаление) височной доли, а затем перерезает все пучки связей — тракты белого вещества, которые соединяют правое полушарие с остальными частями мозга и организма. Изолированное полушарие остается в черепе, кровоснабжение у него сохраняется, и оно существует дальше как живой, но обособленный остров коры[393]. Такая операция — экстремальный вариант более известной широкой публике операции по разделению полушарий, предполагающий, что полное нейронное отсоединение помешает электрическим бурям, зарождающимся в поврежденном правом полушарии, распространяться на остальные области мозга. Если прооперировать больного в юном возрасте, когда мозг еще достаточно пластичен, второе полушарие успеет взять на себя почти всю или даже всю нагрузку. Хотя операция довольно радикальна и каждый случай индивидуален, исход обычно бывает благоприятным.

Операция началась примерно в полдень и продолжалась чуть больше восьми часов. Я лично, когда работаю, отвлекаюсь едва ли не каждые пять минут — то письмо в почте посмотреть, то счет в крикете, то очередную чашку чая налить. Майкл с хирургом-практикантом и бригадой сменяющихся ассистентов трудились все это время без устали, терпеливо, методично, не покладая рук. Примерно в середине процесса, когда практикант ушел на короткий перерыв, меня пригласили подойти к хирургическому микроскопу. Я не ожидал, что удостоюсь такой привилегии. Вглядываясь в ярко освещенные полости вскрытого детского мозга, я пытался совместить абстрактные знания о разных его участках и проводящих путях с лежащим передо мной комком тканей. Ничего не получалось. Я не мог разглядеть ни четкую иерархическую структуру коры, ни противотоки восходящих и нисходящих сигналов, которыми занимался в собственных исследованиях. Мозг снова стал непроницаемым, и мне оставалось только преклоняться и перед мастерством нейрохирурга, и перед материальной реальностью этого самого что ни на есть