Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Все домашние и общественные впечатления, о которых рассказано выше, пришли главным образом предыдущей зимой. Я в это время постоянно бывал у Вани, и едва ли не тогда завязался у нас многомесячный спор по философии. К моему удивлению, Ваня был… солипсистом! Вернее, он считал материальность мира недоказуемой, но принимал, что практически надо исходить именно из материальности мира, а затем уже признавал все выводы материализма — с оговоркой о гипотетичности первичной философской предпосылки. Мы спорили с ним часами и в его комнате, и на улицах, неутомимо бродя из конца в конец города, а, вернувшись домой, начинали строчить друг другу философские письма-тетради на десятках страниц. И все-таки не переспорили друг друга. Для меня это было очень важно — я передумал все философские вопросы, и на Ванин иронический вопрос — считаю ли я себя марксистом, ничего не читав из Маркса — я смущенно, но твердо отвечал: да, считаю.

Спорил я тогда и позже, в университетские годы, — не мамой, если можно было назвать это спором, потому что мама была уж очень немногословна. Она была материалистом, но — как полагалось естественнику начала века — «вульгарным» материалистом. Человека она считала высокоразвитым животным, управляемым биологическими законами, и видела только биологические причины для человеческих побуждений, Огорчалась тем, что я увлечен общественными науками, — и тщетно я пытался объяснить ей, что меня интересует именно психология человека, которая, кроме физиологии, объясняется и общественными условиями, и их-то я и хочу изучать, но не сами по себе, а потому что меня интересует мышление и духовная жизнь человека. И разве стремление к правде, к принесению людям пользы — все, чем ей были дороги Леонардо да Винчи и Павлов, — можно объяснить одной биологией? — Мама вздыхала и не спорила, но явно была не согласна. Пользу человеку, считала она, могут принести только естественные науки: избавить человека от болезней, технически облегчить его существование — вот все, что можно и нужно сделать, и за что лучшие люди положили свою жизнь. А общественных законов, отличных от биологических, нет: есть борьба за существование, — есть и будет. Я сердился и огорчался — между мной и мамой возникало непонимание, которое так и не удалось преодолеть: оно росло и росло.

— Ну, а ликвидация безграмотности — это хорошо?

— Хорошо. И все, что у нас делают для детей — очень хорошо.

— Так ведь… — и вес начиналось сначала. Мама была упряма.

I V

Ваня в этом году кончал школу; часто он бывал занят или его не было Дома, когда я — бездельник — приходил к ним. Все чаще я проводил время с Надей, которая совсем перестала меня дичиться, и у нес я теперь часто назывался «милый Игорчик». Она была всегда грустной, — и вправду, жизнь ее, видимо, была невеселой. Отданная во власть грубой, жирной и неопрятной мачехи, она росла нелюбимым в семье ребенком — даже в школе училась она нехорошо, отстала от своего брата-близнеца; сравнение с красивой и эффектной старшей сестрой тоже не шло на пользу ее самочувствию. От Жизни она не ожидала ничего хорошего. Отец, — величественный, сентенциозный, — являлся только на общие продолжительные чаепития; опекала Тату, Ваню и Надю сестра их матери — тетя Дина, — как нам казалось, глубокая старушка, старая дева, погруженная в повседневные, будничные заботы, — преданная ребятам, но совсем не способная войти в их душевные интересы. Все это рассказывалось мне, как свойственно ранней юности, не прямо, а таинственнными полунамеками, умалчиваниями и молчаниями.

В феврале или в марте Миша, как-то оставшись со мной вдвоем, сказал мне, что собирается жениться. На Тате Фурсснко. И спросил меня, нравится ли она мне, и что я о ней думаю. Мне было пятнадцать лет, а Мише _ двадцать два. Но он сказал это так, как спрашивают совета, — во всяком случае так, как спрашивают человека, мнением которого дорожат. Я был в трудном положении. Ни за что на свете я не мог бы соврать и тем более Мише. А она мне тогда не нравилась: потому что красилась, потому что казалась неискренней, потому что небрежно и не всерьез относилась к Наде, и совсем уж как к незначащему мальчишке — ко мне. Впрочем, к преувеличенным печалям Нади, может быть, и надо было относиться не всерьез; но для меня Тата сливалась с массой Надиных угнетателей. А Надя очень любила сестру, да и Тата, как умела, любила ее. В общем, Тата мне не нравилась. Но я не мог этого сказать Мише.

С конца зимы Тата часто бывала у нас. В их доме было принято недоверчивое и даже, пожалуй, враждебное отношение к «предкам»; во всяком случае, молодежь и «предки» там были два разных лагеря. Меня это словечко «предки», примененное к моим родителям, как-то коробило. Мама к Тате была ласкова, но как-то настороженно; папа держался просто и доброжелательно. Между тем мачеха Таты распустила слух о Мишином развратном поведении, а арабист С. — страшный, тощий, парализованный, волочивший ноги между костылями, и в то же время слывший Дон Жуаном, пакостником и интриганом, встретив папу на Невском, начал рассказывать чуть ли не уголовные небылицы о Тате. Оба эпизода способствовали тому, что мои родители стали относиться к Тате теплее: у них создалось впечатление — не лишенное основания — что у нес до сих пор не было настоящего дома и семьи.

У Таты была привычка всем давать прозвища; сама она была «Леопард» или «Пардалис», Миша назывался «Пес», ее брат и сестра вместе были «Зобы», а по одиночке — «Хобот» и «Обезьяна Жако», я же был «Крокодил» или «Инфузориум». Ване и Наде это нравилось, потому что нравилось все, что делала старшая сестра, да Ваня и сам был большой выдумщик на клички и прозвища; мне же эти названия казались натянутыми и вымученными, но я принимал это, как все, что шло из дома Фурсенко. Однако же никогда не называл Тату иначе как Татой, Надю — Надей, Ивана — Ваней. И с Мишей стиль разговора Таты был весь какой-то условно-выспренний; ни словечка не говорилось в простоте, а если и говорилось, то слова употреблялись в ироническом смысле. Но Мише было все равно — его поглощало другое; когда они с Татой сидели на нашем диване, и она была в его объятиях, мне от них становилось не по себе.

Свадьба была в апреле. Часов в двенадцать Миша прибежал из ЗАГС'а и, по-ребячьи, выставил брачное свидетельство под стеклом книжного шкафчика в большой папиной комнате, которая должна была первое время быть отдана молодым, и потом завихрился и исчез. Часов в шесть вечера был обед у Фурсснко. В столовой обеденный стол был раздвинут до крайних пределов и стоял по диагонали, из угла в угол всей большой комнаты; кроме того, отдельно стоял «музыкантский стол» для младших — для Вани и Нади, для меня, для всей нашей компании и для Алеши. На обед собралось человек сорок Фурсснковской и нашей родни и друзей. А вечером был «бал» у нас; в одной комнате стояли закуски, — как говорил папа, «а ля фуршет», — а в остальных комнатах вся мебель была сдвинута; приглашен был тапер и были танцы. Здесь гостей было еще больше — человек шестьдесят. Всего на Мишиной и Татиной свадьбе побывало человек восемьдесят — такой свадьбы я уже больше не видал. Был здесь и дедушка Алексей Николаевич, степенный, с прозрачным ежиком на большой голове и в золотых очках, и величественная бабушка Ольга Пантслсймоновна с лицом очень правильным, но не доброжелательным, вместе с громкой тетей Верой, и дядя Гуля с очередной женой; и бабушка Мария Ивановна скрывалась где-то в толпе, и Анна Павловна с детьми, и Трусовы, и Воля Харитонов, и Платон Самойлович, и Шура Романовский, и восточники из «Детского сада», и Пиотровские, и Кавуны, и Торочка Ярцева, и две главные татины тети — Евгения Георгиевна и Дина Георгиевна, и многочисленные другие фурсснковскис родные, и «старшие» Дьяконовы, и Порсцкис, и тетя Соня. Миша был в чем-то красивом, — чуть ли не в папином смокинге, Тата в белой фате, по всем правилам, а я был, по обыкновению, в тяжелых норвежских лыжных ботинках. От шампанского ли или от общего оживления, но я чувствовал себя весело и смело, и даже — нисколько не умея — впервые в жизни пустился танцевать, и отдавил тяжелыми ботинками носк-и Наталки Кавун; только с Надей было танцевать легко, и я пьянел от успеха своей неожиданной уверенности. И я понял, что люблю се. Она была в розовом платье и сама вся розовая, в ореоле золотых волос.

Танцевали часов до трех утра, пока невеста не свалилась, в чем была, без сил на мамину кровать; и я подумал, что мне-то и гостям, верно, весело, но так ли должна начинаться жизнь молодых — их первый день, их первая ночь.

А впрочем, я был пьян ощущением родившейся во мне любви, и мне ни до кого не было дела.

Любовь эта начиналась в самых мрачных тонах.

Как-то раз Надя нарисовала акварелью картинку — в большом густом саду в петле висит девушка в розовом платье, с пышными рыжими волосами: опустила голову — лица не видно. Мне стало жутко и грустно — я попросил эту картинку. Надя разорвала ее, но я подобрал кусочек — тот, где была голова среди темной листвы, — и, придя домой, сшил из тряпочек ладанку я, выпросив у мамы сапожный шнурок, положил обрывок картинки в ладанку и повесил на шею.