Поездка в Хиву - Фредерик Густав Барнаби

многих местах была завалена его обломками.

Пока мы ехали по узким улицам, я стал предметом всеобщего любопытства, а поскольку мой наряд из овчины в здешних местах выглядел непривычно, горожане останавливали проводника и спрашивали, не русский ли я. «Нет, – отвечал он. – Это англичанин». Узнав мою национальность, хивинцы становились явно приветливей. Они не испытывали сердечного расположения к своим завоевателям.

Базар, куда мы в итоге приехали, тоже располагался в узенькой улочке. Сверху ее частично перекрывали стропила с набросанною на них соломой, защищавшей, по всей очевидности, прохожих и покупателей от лучей палящего солнца в летние месяцы. В торговых палатках предлагались дыни, сушеные фрукты и виноград, тогда как сами эти магазинчики представляли собой незатейливые ниши или простые углубления в стене, причем никакие окна или ставни не отделяли их от пешеходной части. Посреди каждой такой ниши восседал ее владелец, окруженный своими товарами и занятый, как правило, тем, что грел руки над жаровней с углями, установленной перед ним на треноге. Тут же неподалеку какие-то мужчины колотили молотками по медным листам, привезенным из России, изготавливая самовары и трубы для них. Повсюду продавали вещи из яркого ситца, весьма востребованные у покупателя. Объемистые рулоны местного шелка разнообразных оттенков с готовностью обменивались на русские бумажные деньги, которые ходят в Угенче наравне с местной валютой. По улице мимо нас то и дело проскальзывали женщины, украдкой бросавшие взгляд из-под уголка своих покрывал. Прекрасный пол в Хиве, в отличие от киргизской традиции, не появляется на людях с открытым лицом, строго следуя правилам и уложениям Пророка.

До столицы я планировал добраться либо этим же вечером, либо на следующий день, и потому, желая показаться в городе чисто выбритым, а не заросшим тринадцатидневной щетиной, я попросил Назара выяснить, нет ли где-нибудь поблизости цирюльника. Новость об англичанине, желавшем, чтобы его побрили, быстро разлетелась по всему городку. Некий мальчишка вызвался показать мне дорогу в цирюльню. Сопровождала нас туда уже целая толпа, состоявшая как минимум из трехсот человек. Больше всего, как я понял, их взбудоражило известие о том, что иностранец собирается брить щеки и подбородок, но не голову, как это принято у хивинцев, на чьих макушках найти хотя бы один волосок, пожалуй, будет сложнее, чем на куске мрамора.

– Побрейте голову, сэр, – сказал мне Назар. – Очень красиво получится, совсем как у меня.

С этими словами он приподнял свою зеленую тюбетейку и продемонстрировал гладкий, как пуля, череп.

Будь я абсолютно уверен в скорости роста моих волос, я, несомненно, последовал бы примеру своего слуги; однако, не желая вернуться в Лондон с прической a la Nazar, я отклонил данное предложение.

По прибытии на место мы спешились и уселись рядом с цирюльником в его закутке. Толпа к этому времени значительно увеличилась и с каждой минутой становилась все плотнее, поскольку весь город уже знал о прибывшем англичанине, который решил побриться. Муллы, погонщики верблюдов и торговцы отталкивали друг друга, чтобы лучше видеть. Их бронзовые, обрамленные каракулем лики обращены были исключительно в мою сторону, и мне вдруг подумалось, что, если цирюльник, не дай бог, окажется религиозным фанатиком, ему вполне может прийтись по душе мысль перерезать горло неверному в качестве благочестивого деяния перед лицом Аллаха и своих соотечественников.

В Угенче не было ни одного русского, а из местного начальства – только муллы, то есть священнослужители, которые в отношении фанатизма, скорее всего, даже превосходили остальную часть населения.

В этот непростой для меня момент я неожиданно вспомнил слова военного губернатора в Казалинске: «Если поедете в Хиву без охраны, хан, вполне может статься, велит своему палачу выколоть вам глаза или посадит в темницу».

Однако попусту расстраиваться из-за того, что изменить уже невозможно, было бы глупостью – я ведь уже сделал свой шаг; я находился на хивинской территории и, что еще более важно, пребывал в руках цирюльника, с деловитым видом шоркающего тонкой полоской стали, заменявшей ему бритву, по точильному камню. Рукоятка у его орудия отсутствовала, считаясь, по-видимому, элементом ненужной роскоши. Улица перед закутком брадобрея была уже полностью запружена толпой. Люди в задних рядах не могли разглядеть всех деталей, поэтому кричали своим друзьям, перекрывавшим обзор, чтобы те присели, и все собравшиеся имели бы возможность насладиться действом. И если их любопытство разыгралось не на шутку, то мое просто зашкаливало. Это была волнительная сцена – сотни заинтересованных лиц, напряженно вглядывающихся в наш закуток; среди них даже несколько женщин, которые, невзирая на запреты, остановились на минутку и наблюдали за представлением с неподдельным и живым интересом. Даже если бы я оказался во власти палача, собирающегося перерезать мне глотку, им бы и в половину не было так интересно, ведь мне брили подбородок и щеки!

– А потом что он сделает? – спросил самый любопытный из них у своего соседа.

– Возможно, велит сбрить усы, – прозвучал ответ. – Хотя кто его знает? У этих неверных странные обычаи.

И всеобщее возбуждение достигло наивысшей точки.

Мой татарский малый тоже сильно обеспокоился, такого стечения народа он явно не ожидал.

– Аллах Всемогущий да защитит вас! – шепнул он мне на ухо. – Только бы вам горло не перерезали. А то ведь и мне могут за компанию. О Всевышний, обереги нас и выведи из этого затруднения! Велите, пожалуйста, побрить вам голову. Это их обрадует.

В этот момент брадобрей сунул мне в рот грязный большой палец левой руки, а правой стал размахивать зажатой в ней бритвой; мыло в процессе не участвовало, поскольку считалось, что достаточно одной воды. Сбривать двухнедельную бороду не самое милое дело даже при благоприятных обстоятельствах, когда подбородок ваш хорошенько намылен, а лезвия остры, но в Угенче это вообще превратилось в крайне болезненную процедуру. При каждом движении руки цирюльника бритва вырывала из моей бороды те волосы, какие она не могла срезать по причине недостаточной своей заостренности. Публика же пребывала в полном восторге. С громким и жизнерадостным смехом встречала она каждую мою недовольную гримасу, оценивая ее как неожиданную импровизацию. Впрочем, скоро толпа развеселилась еще сильней, и степень ее наслаждения значительно возросла, когда неуклюжий брадобрей, смущенный скоплением огромного числа зрителей, вдруг занервничал, рука его дрогнула, и он порезал мне щеку.

Наконец вся эта операция завершилась. Я уже выходил из цирюльни, но тут ко мне приблизился некий говоривший по-русски торговец, который пригласил меня позавтракать с ним. Мы прошли до закутка, где были выставлены его товары, и он отодвинул занавес, висевший в самом дальнем углу его магазинчика. Затем чуть склонился и провел меня через проход