Тингль-Тангль - Виктория Платова

Очередная, и, может быть, самая большая глупость, сказанная Микой за сегодняшний вечер. «Довезешь до дома», ну что она за дебилка! До дома не больше пяти минут езды, что она будет делать потом?..

– Согласен.

Этот парень не двигается с места, следовательно, Мика сама должна подойти к нему. И неизвестно, сколько времени займет дорога и по какой местности она будет проходить. Наверняка украшенной живой изгородью из цветущих орнаментов татуировок этого парня. Уставленной статуями Будды, увенчанной пагодами. О птицах, парящих над местностью, тоже не стоит забывать. Они не какие-нибудь холодные (гентские, утрехтские, антверпенские), они – теплые.

Южные.

Из всех южных птиц на память приходят только ибисы, но и этого будет вполне достаточно.

Мопед этого парня прекрасен.

В молочном свете надвигающихся сумерек он отдает синевой: глубокой, чистой, ничем не замутненной синевой. Вторжение хромированных деталей не опаснее вторжения перистых облаков в летний полог неба, а на корпусе мопеда просматривается стилизованное изображение Мирового Червя. Мика читала о нем в купленных за бешеные деньги ротапринтных изданиях: в кольцах Мирового Червя заключено все сущее, он – всему начало и всему конец.

У Мики на этот счет нет никаких возражений.

– Красивый рисунок, – говорит она.

– Аэрография, – объясняет этот парень. – Я сам ее делал.

– Здорово.

На самом деле, известие о том, что этот парень еще и талантливый художник, не слишком потрясает Мику: она и так потрясена до последней возможности, и сил на дополнительное восхищение у нее почти не осталось.

– Ну что же ты? Садись! – ему уже не терпится тронуться с места.

– Седло, – осторожно замечает Мика.

– С ним что-то не так?

– Нет, но… Мне кажется, оно слишком маленькое. Не рассчитанное на двоих. Нам не уместиться…

– Пустяки. Мы поместимся. Просто тебе придется придвинуться ко мне поближе. Если ты, конечно, не возражаешь.

– Нет. Я не возражаю, нет.

Это самое потрясающее мопедное седло в мире.

Всего лишь приблизившись к нему, Мика ощущает острый запах только что выделанной кожи: эта кожа – из тех кож, которые невозможно купить в магазине или достать по случаю, такие кожи везут через границу контрабандой, рискуя схлопотать срок. Их обрабатывают не мужчины и не женщины, а дети; они долго и тщательно, нежными маленькими пальцами полируют и мнут кожу после того, как она вымочена и высушена. Вообще-то Мика против использования рабского детского труда, но в этом исключительном случае от принципов можно и отступить.

Кожа на седле огненно-коричневая, прошитая светлыми нитками, в ней нет ни одного изъяна.

Едва не теряя сознание, Мика устраивается позади этого парня и обхватывает его талию горячими руками.

– Придвигайся плотнее, – советует он, заводя мопед. – Не бойся, я не кусаюсь.

– Я не боюсь.

– Ну что, поехали?

– Да.

Мимо Мики проплывают «мерин», «лексус» и «трабант», велосипед Виталика приветствует ее маслянистым блеском спиц: приветствует и тут же говорит: пока-пока, мучачос, повеселитесь хорошенько и не забудьте сходить на «KillBill», да хранит вас Черная Мамба.

Мика все крепче и крепче прижимается к телу этого парня; единственное, что беспокоит ее, кроме неожиданной близости с ним, – судьба шести жестянок со специями. Полиэтиленовый пакет с жестянками висит у Мики на сгибе локтя, он ничем не закреплен, по нему то и дело хлещет теплый асфальтовый ветер – вот и мучайся теперь, вот и следи, как бы чего не вывалилось по дороге.

– Ну что, домой? – не оборачиваясь, спрашивает этот парень.

Мика молчит.

– Сделаем так, как ты скажешь. Мика молчит.

За всю свою, почти тридцатилетнюю, жизнь она ни разу не была толком счастлива, что-то важное всегда проходило мимо нее, она даже с сестрой не смогла справиться. Есть ли Микина вина в том, что Васька выросла такой сукой? Безусловно, есть. И даже наверняка. Но разве Мика не заслуживает хоть осколочек радости, хоть щепоть, хоть крошку? Она старалась никому и никогда не делать больно, она старалась никого не обижать, а если такое и происходило (как в случае с бедняжкой Ральфом), то не по злому умыслу.

Если подумать, если хорошенько разобраться.

Как бы то ни было, ей все-таки перепала крупица – хоть на крупицу и отпущено пять минут. Этого вполне хватит, чтобы вспоминать о произошедшем долгое время, может быть – всю оставшуюся жизнь. Васька – истеричка и психопатка, совершенно не заслуживает такого потрясающего парня. Но и она, Мика, никогда бы не смогла его заслужить.

И никто бы не смог, за исключением, разве что Черной Мамбы.

Черная Мамба (в миру – Ума Турман) была такой же блондинкой, как и Мика, но па этом сходство и заканчивается. К тому же у Черной Мамбы – сорок второй размер ноги, а у Мики – жалкий тридцать восьмой.

Такой же, как у всех. Или почти у всех.

Мика – среднестатистическое ничтожество.

Пока Мика рассеянно размышляет об этом, происходит что-то странное: она больше не упирается в спину этого парня, напротив, это он упирается в нее рельефной грудью и плоским животом. И Мика больше не сидит позади него на разухабистом модерновом мопеде. Мика сидит впереди него, на жесткой облупленной раме старого велосипеда, точно такого же, на котором ее мама и отец отправились на небеса.

Это – велосипед. Так и есть.

Вот звонок с отломанным ушком, вот прикрученный к рулю карманный фонарик, призванный выполнять роль фары-противотуманки, что будет, если она ухватится за обломок ушка и позвонит в звонок?

– Дзинь! Дзи-инь-дзи-инь, берегитесь, люди, это мы!..

Мике и вправду кажется, что звонок звенит, а губы этого парня щекочут ей ухо, он что-то говорит, но ветер относит все его слова, развешивает на деревьях, расклеивает на стенах домов, загоняет в гулкие подворотни. И она никогда не узнает, что же такое важное он хотел ей сказать.

Велосипедное наваждение длится недолго, но, чтобы избавиться от него, Мике приходится несколько раз крепко зажмурить глаза и вновь открыть их.

Слава богу, под ней снова мопедное седло, а впереди – спина этого парня, к которой она прижалась. Но ощущение того, что он – еще и сзади, и обволакивает ее со всех сторон, сохраняется: Мика заключена в его тело, как в кольца Мирового Червя. А в нем, как известно, скрыто все сущее, он – всему начало и всему конец.

У Мики на этот счет нет никаких возражений.

– Поедем куда-нибудь, – говорит она.

– Не домой? – уточняет этот парень.

– Нет.

Вот она это и произнесла.

– У меня есть предложение, Мика… Я знаю одно местечко, которое должно тебе понравиться.

– Кафе? – слово опять выбрано наугад.

– Нет, не кафе. Думаю, ты уже устала от заведений подобного рода. Я прав?

Мика-Мика, какая же ты дуреха! Ты и думать забыла, что сама работаешь в ресторане и целый день стоишь у плиты, и тебе до смерти надоел один только вид продуктов, какими бы свежими и прекрасными они ни были. Вот интересно, какую еду предпочитает этот парень? Прошлой ночью разговор шел о бутерброде с тунцом, но, в конечном итоге, все ограничилось кофе. Хотя рыба, ему безусловно подходит. И не просто рыба, а сырая рыба, – тот же тунец, или сардины, или камбала, или даже осьминоги. При условии, что все это должно быть только что выловлено, но не при помощи сети, невода и трала, а при помощи чего-то более экзотического.

Копья, например.

Пойманная рыба складывается в черепаший панцирь, после чего разделывается прямо руками и тут же съедается.

Представить такую картинку Мике гораздо легче, чем представить этого парня скучающим в дорогом ресторане с меню в татуированных руках.

– Я прав? – снова повторяет он.

– Конечно.

– Тогда отправимся под небеса. Ты не пожалеешь, обещаю…

* * *

…Он не обманул.

Это и есть небеса.

Ну, почти небеса. Вот уже час они сидят на крыше дома в самом центре Петроградки, Мика видела этот дом тысячу раз, но не подозревала, что у него есть крыша.

Ни разу в жизни она не задумывалась о крышах, и это безусловное упущение.

Окна – вот что было для нее самым главным. Да и как иначе, если существуют витражные Гент, Утрехт и Антверпен, способные напрочь изменить реальность. Сидя на гребне крыши, она рассказывает этому парню о Генте-Утрехте-Антверпене, собаки и птицы тоже не забыты, что уж госорить о дароносице и дарохранительнице, об астролябии, арбалете, двойной свирели и виноточиле.

– Виноточило – это виноградный пресс? – осторожно спрашивает он.

– Верно. Виноградный пресс, – смеется она.

Кто бы мог подумать, что в абсолютно непролазных дебрях татуировок скрывается такой академический ум! Покончив с виноточилом, Мика переходит к медному эстонскому рыбаку из кухонной ниши и к «HOMO BULLA EST»[47], спрятанной в складках его дождевика.