Прозрение. Том 2 (СИ) - Бэд Кристиан

Колин помолчал.

Я боялся дышать. Он так долго не говорил со мной, что я забыл, как каждое его слово холодом отдаётся за грудиной.

Всё, о чём он со мной говорил, тревожило, но и завораживало меня. Это было больно — идти за его словами. Всегда.

— Мне не сравнялось даже пятнадцати, когда я нашёл самца-подростка, попавшего в капкан, — продолжал Колин. — На Тайэ иногда садятся браконьеры. У хайборов тонкий нюх, и семьи крепко связаны ментальными узами. Но этот молодой ушёл далеко от своей семьи, а капкан был таким старым, что зима съела запах. Я нашёл его случайно, выискивая по весне новый путь через перевал. Он страшно отощал, лапа начала гнить, хоть кость и осталась целой. До дома было не дотащить, и я остался с ним в горах. Моя связь с самцом-подростком вышла немного иной, чем у тех, кто жил вместе со мной в Цитадели. Обычно запечатление происходит с половозрелым самцом в момент, когда он максимально расположен к контактам, ищет новые места для охоты и подругу. Так хайбор обретает и друзей-покровителей — людей. Но мой парень был юн и болен, он ещё рос, и я разделил с ним страдания, мечты, надежды. Я поил его изо рта, жевал ему мясо, кормил с рук. Я вылизывал ему лапу, аптечку держал тогда в беспорядке и ничего подходящего не нашлось. И он тоже отдал мне всего себя, стал прорастать сквозь меня, отыскивая путь в тумане человеческого сознания. Если бы он не нашёл пути, я бы, наверное, умер вместе с ним. Но он нашёл. После мы вместе искали самку, я пережил с ним его любовь. Я думал, что понял тогда, что такое любовь, семья, верность.

Колин помолчал, вспоминая.

— В Цитадель я вернулся спустя два года. Обычно мужчины бродят со своей стаей, какая бы она ни была, одну долгую тайянскую весну. Я пережил с хайборами две длинных зимы. Меня не ждали уже. Среди нас есть те, кто остаются в горах навсегда. Но я вернулся. Диким и полагающим, что мир мой познан, и я знаю, как жить дальше. Мой друг научился всему, чему может научиться взрослый кот, обрёл то, что было ему положено. А я вернулся, чтобы познать всё доступное мне людское. Я ждал верности и преданности, сражений и любви. Настоящей любви, готовой поглотить тебя всего. Отец пытался разбудить во мне человека, но я любил вместе с хайборами. И я был готов любить только так, как полагал должным. Познавать жизнь, бросая, как и они, всё, что становится мёртвым. Я… Поругался с отцом, улетел в университетский город Содружества, поступил сразу на все факультеты, на какие смог. Влюбился в самовлюблённую дуру, но влюбился не как человек, как зверь… Я был готов сдвинуть горы…

Колин закрыл глаза.

Мерис издевался над зажигалкой, превращая её то в нож, то в голопроектор.

История про хайборов не обрадовала его. Колин не был любителем поговорить, и Мерис ничего хорошего не находил в приступах его откровенности.

Лендслер почуял напряжение замполича. Он открыл глаза и улыбнулся ему:

— Нет, Виллим, ничего особенного я не задумал. Наверное, выпил лишнего. Ты же знаешь, звери не должны пить, но сегодня я не мог отказаться.

Я пожал плечами: Энрек вон напивается — и нормально. Или опасность вот в этой неожиданной откровенности?

Дьюп потёр пальцами виски и прочёл на память. Он очень давно не читал мне стихов.

Научись уже умирать, мальчик,

Закрывать глаза на свою усталость.

На то, как грубо ты сделан

Топором без стамески.

Знай, знай своё место.

И заранее запиши адрес:

Рéки вскрывают продольно,

Против течения крови;

Слов не вымарать сказанных,

Входя в глаза за слезами;

И на мир смотреть привыкай не глазами,

Только сердцем, его стечением боли.

И не спрашивай, все ответы известны.

Ты мешал себе плыть, разводя руками.

Отойди — тону. Слишком мало места.

Только пеною против теченья вскипает память.

* * *

К утру разговор в саду стёрся из памяти совершенно.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я помнил его, пока погружался в тёмную воду сна, помнил во сне, но вынырнул на рассвете, и новый день выплеснул прошлое.

Открыл глаза: деревянные стены, широкая кровать. Пуговица и маленький Энджелин спали у стенки так крепко обнявшись, словно боялись, что я кого-нибудь заберу с собой.

Пуговица постоянно просилась на «Персефону». Пилоты сажали её в «двойку», катали над храмовым садом. Но в космос я малую тащить не решался. Рано ещё.

Сел в постели. Уснул я вчера так поздно, что больше всего хотелось доспать, но в кухне уже слышался гул голосов. Женщины готовили завтрак. Значит, скоро и так поднимут.

Я вспомнил, что у Айяны остался ночевать Дьюп, а может, даже и Мерис где-то поблизости зависал. Потому что завтрак планировался с ними двумя, Локьё и Линнервальдом, новым регентом дома Аметиста.

Линнервальд не мечтал о регентстве. Энрек жаловался мне, что мужика пришлось уговаривать.

Его линия была из самых древних, но занимался Линнервальд медициной, и все знали, что власть он не любит и наследнику её передаст без проблем.

Имэ напугал многих. Дому Аметиста захотелось взять паузу и удалить от власти слишком охочих до этой продажной девки.

Ну, вот и посмотрю на нового регента, это будет забавно. Раз уж я так глубоко влез в дела Аметиста, проинспектирую и этот вопрос.

Я зевнул и взялся шипеть в браслет на Келли, велев ему отпустить отдыхать всех, кого можно, да и самому валить, оставив на хозяйстве Гармана или Млича. Пусть кубик кинут. Кому не повезёт, пусть тот и…

Я старался говорить тихо, но Пуговица проснулась, перебралась через меня, сама вытянула из-под кровати горшок, а потом ещё и кабанчика разбудила и на горшок усадила.

Малая была близка к тому, чтобы стать почтенной трёхлетней крохой, и самостоятельность из неё так и фонтанировала: меня тоже едва не усадили на этот же самый горшок.

Хотел активировать малышне давно закачанный на браслет мультик, но оказалось, что у Пуговицы была «миссия». Мне во сне снились кошмары, ей — страдающие собачки.

Из-за похорон и обилия чужаков Кьё и Кая заперли в сарае. Не хотелось, чтобы собаки покусали кого-нибудь или пострадали сами.

Детей это вчера огорчило гораздо больше похорон, и, кое-как одевшись, они побежали спасать несчастных животных.

А заодно и просто слиняли. Иначе заставят завтракать и умываться.

Мне не умываться было нельзя. Завтрак, похоже, накрыли в единственной в доме Айяны комнате для гостей: гул голосов переместился туда.

Я быстро привёл себя в приличный вид, надел чистую рубашку из своего «местного» запаса, ввалился в гостевую, не ожидая подвоха, выхватил боковым зрением незнакомое лицо. И…

Словно уловив щелчок предохранителя, замер в дверях.

Линнервальд сидел слева от двери. Боком ко мне. Я мог оценить только его точёный профиль и позу, но мне этого хватило.

Нет, внешне всё было нормально. Большая светлая комната, мрачный, но спокойный Колин, Мерис, изучающий тропинку за окном.

Локьё ещё не прилетел с «Леденящего», понял я. Они его ждут. Наши и высокий крепкий блондин в цветах Аметиста.

Он был выше развалившегося рядом Колина, то есть ростом вроде меня, широкоплеч, с коротко стриженными светлыми волосами, с чуть более худым, чем у меня, скуластым лицом.

Услышав шаги, он развернулся всем корпусом и уставился на меня.

Я коснулся ладонью бедра — широкая рубашка скрывала станнер. Пальцы привычно нащупали оружие.

Линнервальду можно было бы дать лет сорок, но возраст знати на Экзотике — большой обман. В Высоких Домах перерожденные почти все.

Это было ерундой. Всё было ерундой, кроме самого простого — Линнервальд оказался похож на меня больше, чем Брен.

А ещё он…

Я стоял в дверях и не мог заставить себя шагнуть в комнату, хоть по правилам этих земель мне полагалось здороваться первым.