Годины - Владимир Корнилов

В последние годы Юрочка особенно досаждал ей вопросами об отце, и Дора Павловна порой сожалела, что не пошла на спасительную ложь в то время, когда Юрочка был еще мальчиком. Она сумела бы придумать какую-нибудь достоверную историю о гибели отца в жестоких классовых боях. Тем более что отец Юрочки явился в Семигорье вестником грандиозных преобразований, выступал перед народом, говорил убежденно о зарождающихся в вековом единоличном крестьянстве коммунах, уезжал, снова появлялся, будоражил сердца сельских девчонок кожаной курткой, фуражкой и наганом. Он, Юрочкин отец, много ездил по глухим дорогам, от села к селу, и мало ли что могло случиться с ним!..

Но Дора Павловна знала от верных людей, что ее Михаил остался жив. Связал себя с миром искусства. Выбрал для жительства не село, а город, равный столице, — Ленинград. И не был там одинок. Похоронить в своем сознании и в сознании Юрочки живого отца она не посмела: это противоречило ее пониманию реальности. Она думала, что со временем, когда Юрочка повзрослеет и углубится в свои житейские проблемы, вопрос об отце сам собой разрешится — просто останется в прошлом. Но чем ближе Юрочка подходил к порогу самостоятельной жизни, тем все настойчивей и требовательней спрашивал об отце. Дора Павловна начала догадываться, что интерес сына — уже не просто любопытство к человеку, имя которому «отец»; она поняла, что Юрочка, думая о будущей своей жизни, уже рассчитывает, хочет в этой будущей жизни опереться не на мать, а на всесильного, как казалось его распаленному воображению, отца.

Дора Павловна это поняла, и несколько дней и ночей ей было душно, хотя у себя в кабинете и дома она настежь раскрывала окна и ночи в ту осеннюю пору, когда она это поняла, были уже прохладными. Потом она успокоилась. Ее аналитический ум оправдал Юрочку: сын исходил из того, что дано ему было реальностью, в которой он жил. А всякая реальность в глазах Доры Павловны была объектом человеческих действий в человеческих же интересах. «Отец существует, он реальность, — думала Дора Павловна, успокаивая себя привычным холодком рассуждений. — А если он реальность, Юрочка вправе рассчитывать на его поддержку и на его помощь…» И все-таки Дора Павловна медлила открыть Юрочке отца. Останавливали ее не сложности морального плана, которые могли возникнуть у человека, связанного с другой средой, с другой семьей, при встрече с явившимся из небытия собственным сыном, — для Доры Павловны эта сложность не имела значения. В четком ее сознании не было и тени сомнений в том, что за всякую измену, будь то измена родине, женщине или сыну, должно следовать наказание — причем наказание и юридическое, и моральное. Медлила она обратить Юрочку к отцу не по доводам рассудка, а по чувству, по неясно тревожащему ее ощущению: в настойчивом, до бешенства, стремлении Юрочки она ощущала нечто предающее ее самое. Дора Павловна верила: пока Юрочка при ней, пугающая ее измена не совершится. Потому она стойко выдерживала приступы сыновьего бешенства и, вопреки желанию Юрочки, используя авторитет своей высокой должности, сумела устроить его в эвакуированный из Брянска институт, который теперь располагался и действовал на территории, живущей под ее началом.

Дора Павловна зачла эту победу себе; она еще не знала, что ни власть, ни ее родительская сила не заставили бы Юрочку исполнить ее желание. Он пошел в институт вслед за Ниночкой — оборвавшейся Алешиной любовью, а выбор Ниночки определили обстоятельства военной поры. Как бы там ни было, но Юрочка еще на какое-то время остался при ней. Дора Павловна надеялась: невеселый быт, институтские заботы, общая тревожность военной поры отвлекут Юрочку от болезненных дум об отце. И вдруг — эта вот вспышка бешенства, этот прищур захолодавших глаз, этот захлебывающийся голос и дрожь напряженных рук, от которых содрогается стол… Дору Павловну ждут в райкоме, у нее нет времени успокаивать сына. Ей хочется отправить Юрочку в угол, чтобы там в слезах он простоял час, два, остыл, испросил у нее прошения за свои дикие вспышки, за бестактность, назойливость. Но Юрочка — не десятилетний мальчик. Подобная ее материнская власть тоже в прошлом. Теперь его не заставишь замолчать властным окриком. Он знает, что он — уже человек, индивидуальность. По пунктам он знает свои права. Он знает, что есть у него право на уважение и есть право на отца.

Дора Павловна сжимает ладонями виски, некоторое время сидит неподвижно, как будто вглядываясь в потертость старой клеенки, которой вот уже лет десять накрыт их обеденный стол. Не отнимая рук от головы, с измученностью в голосе, она наконец говорит:

— Хорошо. Я сведу тебя с отцом. Но сейчас война. Ты как будто, не понимаешь, что сейчас — война! Он на фронте. Если не на фронте, то в блокаде. Ты же знаешь, что Ленинград — в блокаде!.. Или тебе нет дела до того, что переживают сейчас люди? — Дора Павловна опускает на стол руки, внимательно смотрит на сына.

Юрочка еще в напряжении. Некоторое время он выдерживает ее не очень-то добрый, совсем не материнский взгляд, как будто в неуютности поводит плечами; взгляд его скользит по ее рукам, по столу, уходит в угол. Но самолюбие не дает ему отступить. Стараясь придать голосу угрожающую категоричность, он говорит:

— Ну, хорошо. Война кончится, и ты пошлешь меня к отцу! — Он обхватил себя руками, нервно прошелся по кухне, как бы подчеркивая свою неуступчивость. Этого показалось ему мало: он остановился, сощуря глаза, сказал, как будто утверждая нечто в пространстве между ними:

— Помни, договорились! Железно!..

Дора Павловна без улыбки ответила:

— Договорились. Разумеется, если его не убьют…

Юрочка в каком-то оторопелом, зверином движении вскинул голову, смотрел на мать жалкими, испуганными глазами.

— Не убьют. У него нет сердца, — сказал он угрюмо, и Дора Павловна подумала, что сын иногда бывает прав.

Удовлетворенная не столько разговором, сколько возможностью неопределенно долго не возвращаться к трудному для нее вопросу, Дора Павловна позволила себе задержаться еще минут на десять. Согласие, которого она ждала и хотела и которое так неожиданно возникло между ними, казалось ей сейчас важнее других дел и ожидающих ее в райкоме людей. Желая закрепить важное для нее согласие, она поднялась, накрыла на стол и, зная, с какой насупленностью и обидой Юрочка ест столовские супы и каши, которые она приносит с работы, достала из тайника в кладовочке кусок масла и полголовки домашнего сыра — подарок знакомой крестьянки из дальней деревни. Она радовалась оживлению, с которым Юрочка ел, пачкая губы крошками сыра, — он как-то подобрел в эти минуты за столом и посматривал удовлетворенно лучистыми, как в детстве, глазами.

«Как кошечка: приласкали — замурлыкал! А цели, разумной воли — нет. Все — порыв, всплески чувств, не больше! Хоть бы на год вперед себя заглянул. Хоть бы на год!..» — думала Дора Павловна, любуясь сыном и сожалея о том, что Юрочка больше похож не на нее, что не сумел он вобрать в свой характер самые сильные качества ее натуры — убежденность и волю.

Пока Юрочка ел, во дворе снова заскулил Урал. Дора Павловна нахмурилась: голос голодной собаки ее беспокоил. Юрочка не мог не слышать осторожный, зовущий собачий голос, но никакого нового чувства не появилось на его сосредоточенно-удовлетворенном лице: он отрезал от плотного сыра крупный ломоть, вытянул губы трубочкой, поймал уголок белой мякоти, втянул в себя, как обычно втягивал молоко, обласкивая языком, почмокал. Урал снова сдержанно подвыл.

Дора Павловна подумала, что покормить собаку она может только вареной картошкой. Опять картошкой!.. В начале зимы Юрочка приносил зайцев, кое-что доставалось Уралу. Но после января снегу намело, Урал тонул в сугробах. Юрочка возвращался из лесу пустой, раздраженный, в конце концов перестал брать с собой собаку. Ночи и дни покинутый Урал сидел на цепи. Дора Павловна, чем могла, кормила его утром и по-вечерам. Она добросовестно исполняла свой долг перед живым существом, доверенным ее сыну. В глубине души она понимала, что исполняет не свой долг, а долг Юрочки перед его другом Алешей. «Но такова, кажется, участь всех матерей, — думала Дора Павловна. — Отвечать перед обществом не только за себя, но и за растущих не по нашему разумению детей!..» Долг, который она исполняла, неожиданно обернулся привязанностью к Уралу, этому лопоухому деликатному псу. Алеша Полянин, видимо, много вложил труда и проявил похвальную настойчивость, чтобы воспитать собаку по своему характеру. Да, этот неглупый, настойчивый мальчик имел то, чего недостает ее Юрочке…

— За сегодняшний завтрак спасибо, — сказал Юрочка, но лучики в серых его глазах попритухли. — Вот если бы еще сладенького!.. — Он по-детски сморщил нос и ладонью пошлепал себя по затылку.

— Сладенькое будет после войны!.. — Дора Павловна почувствовала, что слишком жестко ответила на безвинный Юрочкин каприз, но поправлять себя не стала. Легкое раздражение, которое возникло в ней от беспокойства за собаку, одиноко и голодно сидящую на снегу, усилилось: Урал снова подал голос. Дора Павловна посмотрела на довольного выпавшей ему сытой минутой Юрочку, не смягчая жесткости своего голоса, спросила: