Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Андрей Белый

Спрут!

Этот спрут, появившися в зеркале, стал появляться в расстроенном мозге безумного доктора Дро; созревало решенье:

— Да, да!..

— Остается — одно!..

* * *

Здесь заметим: он жил с документом на имя какого-то доктора Дро; и — свистульничал, праздно слоняясь по улицам; стал он дневатель бульваров (дремал на скамейках); ночным бродуном волочился без цели.

А то — гиркотал в кабаках.

Стал без челюсти он, без волос, без нафабренных бак; без квартиры, без «Дома Мандро»; хорошо еще, что голова оставалась; ведь мог оказаться безглавым: за челюстью снять с себя голову, чтобы замыслить спиною; по правде сказать: на спине проступило лицо, — сумасшедшее, доисторическое, «ман» в Мандро — провалилось в спинные какие-то вздроги, в сплошное, безумное «дро»; «вместо» «ман» (головы) — дыра: дрог позвоночника. Стал доктор — Дро.

«Доннер» — действовал, переполняя всю душу ему не присущею силой, ему не присущею яростью; «Доннер» гремел над Европой!

* * *

Был Киерко прав.

Пауки пауков — поедят; «Доннер» съел фон-Мандро — без остатка: съел миф паука пауков; «Доннер» — гибель Европы; в фантазии бреда Мандро вставал Шпенглер: до Шпенглера.

«Спрут», появившийся в зеркале, — гибель губившего мифа о Доннере (в нем же и гибель Мандро); здесь снялась амальгама с сознанья (разъялись пороги сознанья); так зеркало стало стеклом, пропускавшим сквозь «я» жизнь какого-то грозного «мы»; это «мы» выходило теперь из подпалов мандровской квартиры; «квартира» сознанья — разъялась.

«Спрут» — грозная фантасмагория: имагинация близящейся социальной катастрофы.

«Доннер» в Мандро стал — дырою; а дом на Петровке в четырнадцатом году отразил состоянье Европы; да, да: в самом центре Москвы, — Москвы не было; были — Париж, Берлин, Лондон; и — даже: уже был Нью-Йорк; и под всеми под ними — поднятие лавовых щупалец, с центра подземного к периферии: к московской Петровке.

Москва, как и Лондон, была лишь ареною схватки чернейшего интернационала с его разрывающим, с красным.

— «Москвы»-то и не было!

Был лишь роман под названьем «Москва»; за страницей читалась страница; листались страницы; и думали, что обитают в Москве; в эти годы «Москва» революции — да! — обитала в Лозанне, в Монтре, в Лезаван, в Циммервальде, быть может, в Женеве, в Нарыме, во льдах, — где еще обитала она?

Юго-Славия, Прага, Берлин, — обитали в Москве: на Петровке, в районах Арбата, Пречистенки.

Повернулась страница: «Конец»! Год издания, адрес издательства: только.

* * *

Конец!

Оставалось последнее средство: разбои, воровство; и — айда за границу; и — вспомнился — Мюнхен; вела Барерштрассе на площадь цветущую, где — обелиск, где и домик, запрятанный в зелени; здесь жил известный ученый и автор «Problem des Buddhismus», вплетавший свое бытие, никому не известное, в миф, возникавший в одном одичалом coзнанье.

Айда, — за границу!

К кому-то он хаживал, впрочем: и кто-то достал документик; и паспорт готов был достать заграничный; вы спросите — кто же? Я, автор романа «Москва», о героях романа собрал много сведений, правда: но — не вездесущ я; не знаю, — кем был этот «кто-то», готовый спровадите Мандро за границу, дать крупные суммы ему, чтобы там, за границей, он мог завести вновь «мандрашину» — под непременным условием выкрасть какие-то там докумены. Кем был этот «кто-то» — не знаю; но знаю, что жил на Собачьей Площадке.

* * *

Сегодня, в харчевне, — за пятою «водкой» опять появилось пятно; и представьте, — оформилось: в первый раз в четкий, весьма прорисованный образ: и образ был — «старец»: ацтек, мексиканец, атлант, — кто его разберет! С бородою седой, без усов, с развевающимися седыми кудрями, в плаще — серо-черно-зеленом, с отчетливо желтыми вкраплинами; а в руке его был страшный, желто-оранжевый жезл; этот жезл поднимал он над жертвою…

— А!

Оставалось — одно; оставалось — одно.

* * *

Есть возможность понять этот морок: пары алкогольные!

— Водки еще!

Дали водки: стаканы и дзаны; показывали руками на «доктора Дро»; раздавалось — оттуда, отсюда — отчетливо:

— Во-ка!..

— Смотри-ка — какой!

— Рожу выпятил!

— Дока.

— Оттяпает.

— Форточник, — что ли?

— Бери, брат, повыше: фальшивомонетчик!

Он — встал, расплатился; и с алкоголическим видом покинул харчевню; пошел вислоногим верзилой: одежда — с чужого плеча:

— Поскорее бы в Мюнхен!

Бежал переулком; в окошке увидел глазетовый гробик; и — вздрогнул: мальчонок! Бежал переулком; за ним — бежал шпик; просмотрел все глаза: потерял.

5

Собирался кружок.

Переулкин вошел, весь саврасый, кося светлым глазом; он лапу свою протянул — не ладонь; была теплая.

— Будете слышать о нем! — зашептала Лизаше Харигова.

Деятель громкий Китая и Афганистана, — его ль вы не знаете? Слово его в наши дни превратилося — в лозунг народам востока; с ним Ленин считался; тогда же, — он прятался: по огородам; капусту сажал; загудел с Котлубаниным; слышалось:

— Сад… Садоводство… Сады!

Прибежал меньшевик Клевезаль (с мягкой гривой каштановой); с ним — Гуталин; приходили: Сергей Свистолазов, Ипат Твердисвечкин, Планопов, Мартынко, Мамзеева, Лейма, Ураев, Прозыкина и Сатисфатов.

Лизаша сидела такой деревяшкой проструганной: не выносила еще она дня; становилась зеленой и хмурой; ее — не заметили просто; и спорили о подоходном налоге: все — цифры да термины вместо понятливых слов; Гуталин — говорил; Клевезаль — возражал.

Двери настежь разинулись; и — светло-серенький, быстро взглянувши на часики, быстро какой-то вошел: и глазок — светлячок — на Лизашу защурился, затрепетав с подмиганцами; вспомнила: виделись, но — при других обстоятельствах: в день незабвенный: в «Эстетике» виделись!

Кто-то воскликнул:

— С часов ваших, Киерко, солнце сверять было можно бы!

Киерко? Вот он какой!

Он поежился левым плечом, глаз пустил в вертолет, заложив свои пальцы за вырез жилета, края пиджака оттопырив; внимательным глазиком быстро порхал вкруг Лизаши: э, — как раздурнилась, просунулась: кожа да косточки, — странное зрелище: юная девушка горбилась, точно старушка: лицо собралось в кулачок.

Тут к нему подошли — сообщить: Псевдоподиев в ночь арестован: и Клоповиченко сидит.

— Эка, — ну-те-ка, — быстрый закид головы выражал непреклонную волю:

— Чудно создан свет!

И превесело дернулся, трубочкой выстукав:

— Все вот — с «авось» да с «небось»: доавоськались.

Набок просел у окошка задорною лысинкой; кстати: при самых ужасных известиях трубочкой стукал о стол он с улыбкою:

— Ну-те же — что: пустячок!

А потом «пустячок» он продумывал — днями продумывал, вытянувшись на диване и похая трубочкой; вновь выходил, взяв решенье, которое и доводил до действия: Пэс, Твердисвечкин, Сергей Свистолазов, товарищ Харитова, Грокина.

Киерко ей показался живцом: стало как-то уютно: чуть — жутко; чуть — сиверко: Киерко — сиверко: «эс», «эр»; да-да: с-е-с-е-сер. Он щипал бороденку, — такой узкоглазый, совсем светло-серенький — в вырезе светлом оконном, откуда порою бросал только реплики:

— Э, — дешевень!..

— Ну-те, — смерти бояться, — на свете не жить.

— Иностранными — ну-те — словами не жарьте. Бросал поговорочки, дзекая, как белорус: мелочишки, штрихишки в наляпанной быстро картине являли прогноз: непреложный; казалося, что суетун — глубоконек. Сидела задумой внимательной.

Киерко!

6

Все расходились.

Он, выхватив свой чубучок, очень резко приблизился, точно боялся с Лизашею встретиться: точно за то, что она протерпела — реванш его ждал от нее; посмотрели они друг на друга: бровь в бровь; и — глаз в глаз; она — встретила тихо, с большим любопытством.

— Товарищ Харитова мне говорила о вас; ну-те, — книжечки я передал.

Зауютил дымочком и фразой висячей: смешно, жутковато; и — «киерко».

— Ну-те, — читали?

Она отвечала лишь вздергом плеча: распустив свою юбку, из глаз сделав жмурики, села пред ним на диванчике, — ножки калачиком.

— Надо б! Устроил дымарь.

Эвихкайтен вошла; и, задергав плечом, вынул трубочку:

— Вы уж простите меня: старый дымник!..

Лизаша подумала:

— Он же — не стар.

И вторично подумала:

— Что ж это я, — о нем думаю.

Вдруг потянулась к нему папироской своей:

— Закурю уж и я.

Тут невольно заметились Киерке: синие жилочки вспухли на ручках; закрыв свои глазки, пустила дымок: лед был сломан.

Мадам Эвихкайтен, подмазав губу, подсурмив свои брови, — ушла; и Лизаша глядела на небо в окошке: там, где — голубое, все — синее, темное: глуботина, глубина, бездна, пропасть; да, небо — расколото: «богушкою» называла она задушителя жизни.