Том 3. Московский чудак. Москва под ударом - Андрей Белый

Мандро восхищала политика эта.

Тогда-то был послан он в Мюнхен, где жил доктор Доннер, буддолог, известный трудами «Problem des Buddhismus»[106], которого на Гималаях считали почти Боддисаттвой; в Германии — крысой ученою; в Риме же слыл он за «черного папу» (вы знаете ль, что в католичестве целых три «папы»? один — «белый» папа, известный и вам; другой — «красный»; а третий, иль «черный» — начальник какого-то религиозного ордена: и, может быть, иезуитского).

К нему-то и шел с поручением от Лакриманти Мандро.

Доктор Доннер держался открыто весьма удивительной линии: не говорил о политике, но говорил о буддизме, писал монографии он: «Wassubundu», «Dignagy»; жил в скромной квартирочке на Кирхенштрассе и мяса не ел (только «обст» да «гемюзе»[107]); пошучивал все с экономкой-уродиной; он фон-Мандро пригласил отобедать, завел разговор о могуществе «братства», вкушая печеное яблоко, руки над яблочком перетирая с таким твердым видом, как будто то яблочко было землею, которую Доннер мог скушать с огромнейшей легкостью; и за обедом сказал он:

— Европа проткнется войною.

Сказав, подмигнул:

— Да уж я постараюсь!

Сказал добродушно и просто, — без позы; и — дрожь охватила Мандро: сорокапятилетний ученый с кровавым затылком, обстриженный, с выторчем красных ушей, в золотых, заблиставших очках, в длиннополом своем сюртуке (в таких ходят в Баварии выпущенники иезуитской коллегии), был трезвей самой трезвости в явном своем утвержденье, что он, доктор Доннер, во славу «Иисуса» проткнет земной шарик войной мировой; все карьеры померкли в сознанье Мандро перед этой уже не карьерой, а… мироправлением, что ли. Безумие: в тысяча восемьсот девяносто восьмом году явно у всех на глазах с «Кирхенштрассе» почтенный буддолог вертел судьбой мира, не прячась, не превозносяся.

Потребности «мироправителя» были скромны: гак, — занятия в «Университетсбиблиотек», прогулка по «Энглише Гартен»: обед: рыбий «зуппе», печеное яблоко; послеобеденный сон, угловатые шутки со злой экономкой, держащей в руках его, и посидение над фолиантами; вечером — гости: профессор Бромелиус иль пфаррер Дикхоф, — «полмассы» холодного пива; и — сон.

Нет, — Мандро был уверен, — пред сном посидение в кресле с пропученным оком, налившимся кровью, с открывшимся ртом (минут десять): тогда-то не миром ли в мыслях своих управлял удивительный «доктор»: наверное, клал пред собой земной шарик он, величиной эдак с мячик; над судьбами этого шарика и повисал; суевернейший ужас пред Доннером вкрался в Мандро, потому что поверил он вдруг, что от мыслей о «шарике» «шарик» менялся: вот в этом вот пункте, куда села муха, — созрела война; в том Вильгельм-император вгонялся в безумие доктором Доннером.

Ровно в одиннадцать доктор, «приняв» «пургативное» средство от крепких запоров, которыми сильно страдал он, — шел спать.

Эдуард Эдуардович после свидания с доктором и объяснений с ему угрожающими разоблачениями Лакриманти, подставил себя подток мысли «буддолога», и с той поры его действия, — обогащение, деятельность многих «К°», им открытых, — имели фиктивные цели: служить авансценою действия «доннеровского» просекавшего импульса; стал он сознательно пешкою, средством веденья какой-то, ему самому неизвестной игры; вербовщик черной рати нашел; и он стал негодяем, в которого вгрызся большой, мировой негодяй, обирающий на Кирхенштрассе под маскою Доннера: да, может быть, сумма мерзостей, сделанных им, — малый штрих теневой, вырельефливающий слепитель-но сложно лежащую плоскость в гравюрной работе: взнузданья сознания масс; так и черные папы, и белые папы, сплетая ложь с правдой, извечно высасывают миллиарды жужжащих, запутанных мушек, высасываемые…

Перед этим последним вопросом, — о том, кто сосет сквозь них всех, фон-Мандро отступал, преклоняясь с ужасом. Действовал Доннер в нем!

21

Вопль — грудной, дикий, охрипший: вопль женщины лет сорока; так рождают еще не рождавшие, сорокалетние женщины.

Дверь в коридоре открылася; и — электричество вспыхнуло; высунулась голова Вулеву в папильотках — одна голова; вероятно, просунул ее на метле кто-нибудь, потому что сама Вулеву-то — уехала; нет, — вот рука со свечой; вот — сама Вулеву.

Никуда не уехала: сделала вид, что уехала (в этом обмане была ее хитрость: с поличным поймать «негодяя» Мандро).

Я видал, как бросается курица к чучелу ястреба; курица прыгает: чучело бьет; оно — валится: курица же прыгает, курица крыльями бьет.

Так метнулась на вопль Вулеву:

— Негодяй! Затряслась папильотками.

— А!

С нее сыпалась пудра:

— Скорей… Помогите!

В растерзанной кофте и в съерзнувшей набок юбчонке протопала серыми пятками прямо под дверь, распахнувшуюся в то ж мгновение настежь, — и стукнулась лбом о Мандро:

— А?

— Как?

— Так!

— Не уехали?

С подрасцарапанным носом, с которого капала кровь, с головой, провалившейся в плечи, со смятой манишкой, откуда власатилась грудь (бровь — ершом, бакенбарда — проклочена), в смятом жилете, откуда выглядывал хлястик, он выскочил.

Но, увидав Вулеву, отскочил и присел.

— Я…

— Ну?

— Видите ли…

— Да, я вижу…

— Тут… видите ли…

Заплясала по-волчьи отпавшая челюсть: так пляшет она в миг убийств — у убийц.

Взголосила на весь коридор:

— Вы — мерзавец…

Он молча косился испуганным глазом:

— Мерзавец…

— Но, — выслушайте…

Тут рукою взмахнула; и он защищался рукой:

— Успокойтесь: потише, потише…

Ее убоявшись, пошел от нее; но она — впробегушки: за ним.

— Стойте, — вы!..

И, поймав его руку, она ущипнула холодную, потную кисть своей сухенькой черствой ладошкою:

— А… Посягать на честь дочери… Кто-то тогда простонал из-за двери.

— Но — тише… — молил он, поймав ее руки; и — стиснувши: — Тише.

— Вы думаете, — я не видела: видела… Думаете, что не знала: я — знала!.. Отъезд мой — ловушка: попались с поличным.

Тогда он схватился за голову, бухнулся в ноги ей:

— Не погубите меня…

Она выслушала, да как гаркнет:

— Эй, люди!

Вскочил: и, облапив, тащил в кабинет — объясняться: она — вырывалась; и — слушалось:

— Кровосмеситель.

— Не надо!..

— Не думайте, что…

— Заплачу…

— …эта гадость пройдет безнаказанно…

— Сколько хотите?

— Припомните Люсю, припомните Надю, припомните Дашу…

— Сто тысяч…

— Полиции будет известно — все, все…

Увидав в глубине коридора прислугу бежавшую, он, оторвавши ее от себя, шибанул головой о косяк; и — защелкнулся там: у себя в кабинете.

* * *

Толпились у двери — все: повар, Василий Дергушин, дворецкий, какая-то женщина в желтом платке (из соседней квартиры); из двери неслось причитанье мадам Вулеву над растерзанным телом с оскаленным, синим лицом (с кулачок) — на диване:

— Гли, глико!

— Ведь — барышня…

— Что ж это с нею?

— Дуреха, — не знаешь! — сурово отрезал лакей.

— А рубаха-то, — ишь ты…

— Разорвана!..

Бледный Василий Дергушин скулой задрожал:

— И за это пойдет он в Сибирь.

Он направился к выходу.

* * *

Скоро уже это тело, одетое в платье, в пальто (кое-как), Вулеву с судомойкой по коридору из страшного дома навек выводили: везли к Эвихкайтен.

22

Защелкнутый на два ключа, из-за двери наставился ухом на громкое гарканье издали: гавк Вулеву был особенно как-то несносен; потом — топотали; потом — замолчали; кого-то вели, причитая, все — стихло.

— Что ж будет?

И тут же решил он:

— Не думать, а — мимо, а — мимо: потом!

Утро вечера, как говорят, — мудренее: найдется решенье.

— Не думать, а — спать.

В ярко-красное кресло упало изгиблое тело, провесившись длинной рукою (он был — долгорукий); и — в сон бредовой и болезненный кануть хотел, где все вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Точно толчок электрический выбросил, встрясши; себя он застал у трюмо, пред которым стоял, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками вцепившися в волосы:

— Люся!..

— Надюша!.. Все семь.

И — восьмая:

— Лизаша.

И стоял перед ним, как болван, рот раскрыв, растаращив глаза и руками схватяся за волосы, там неизвестный; казалося, остервенившись они друг на друга набросятся; первый, — чтоб, впрыгнувши в зеркало, в прошлое кануть свое; а второй, чтобы выпрыгнуть и по квартире забегать, — второй, провалившийся в тысячелетиях точно с самой Атлантидой на дно океана; теперь это вспомнилось ярко.

Что вспомнилось?

Сон об атланте, не раз уже снившийся, но забывшийся в миг пробуждения; драма «Земля» оттого привлекала, что в ней узнавал эпизоды он сна своего; оттого и запомнилось имя — «Тлаватль».