Персидская литература IX–XVIII веков. Том 1. Персидская литература домонгольского времени (IX – начало XIII в.). Период формирования канона: ранняя классика - Анна Наумовна Ардашникова

из конца в конец и пруд от берега до берега,

А [всю] птичью породу с вершины зеленеющего кипариса

                                                                             сгоните.

Сожгите цветник, а с цветущих кустов и [плодоносных]

                                                                              ветвей,

Нераскрывшиеся цветы и несозревшие плоды сорвите.

Пальму в саду и дерево цитрона близ айвана срубите,

И даже с восковой пальмы[49] листья сорвите…

Соловей-певун из сада радости улетел в странствие,

Оставшись дома, скорбным стонам воронов внимайте!

Косы чанга [остригите] и сухожилие на плече барбата порвите,

Дайте литься слезам из глаз остроглазого ная.

Нарушение природной гармонии вследствие безвременной смерти сына выглядит как нарушение годового цикла, ибо гибнет то, что должно цвести и произрастать. Поэт описывает смерть сына как смерть юного божества растительности в неположенный срок, то есть не осенью, а весной. На это указывает мотив смолкнувшего соловья и каркающего ворона (последний в персидской классической лирике служит традиционным вестником осени или разлуки влюбленных). Хакани, таким образом, реализует в смысловой структуре поминальных стихов одну из двух ритуальных составляющих почитания умирающих и воскресающих божеств – оплакивание. Естественно, что к XII в., когда творил Хакани, ни о какой целостности смысловой конструкции мифологемы вселенского потопа и утраты «золотого века» речи уже идти не может, однако целый ряд мотивов этой касыды демонстрирует с ней явную преемственную связь.

Касыды Хакани обнаруживают все характерные черты «украшенного стиля» в их предельном проявлении. Его поэзия чрезвычайно сложна для перевода и интерпретации. Стихи изобилуют явными и скрытыми цитатами, топонимами, терминологией наук (философии, медицины, астрологии), ремесел и торговли, искусств и различных игр (нарды, шахматы, кости).

Несмотря на то, что газели Хакани не так известны, как его касыды, они также отмечены ярким авторским своеобразием. Их количество у Хакани уже практически полностью уравнялось с касыдами, что свидетельствует о значительном росте популярности и продуктивности этой жанровой формы в составе поэзии XII века. Хакани продолжил движение в сторону расширения тематики газели, начатой в поэзии Сана'и. Наряду с традиционными текстами, посвященными описанию любовных страданий, у Хакани встречаются и любовные газели с отчетливой панегирической направленностью, чисто философские стихи в жанре зухдийат, а также «тюремные стихи» и жалобы на «ширванский плен». Некоторые тексты, как по общему смыслу, так и по характеру применяемой поэтической лексики, тяготеют к канону суфийской газели.

Еще одна особенность раздела газелей в Диване Хакани – наличие стихотворений, представляющих собой некое промежуточное состояние между касыдой и газелью. Подобные стихи можно найти и у Сана'и. По объему они соответствуют коротким касыдам либо длинным газелям (более 12 бейтов) и содержат развернутую лирическую часть (любовную или философскую) и панегирическую концовку в форме ду‘а-и та'бид. Свидетельством такого размывания границы между жанровыми формами может служить и восприятие этих произведений составителями современных изданий Дивана Хакани, в одном из которых соответствующий раздел озаглавлен «Газели и короткие касыдоподобные стихи».

Ночь моя – силки солнца, скажи – это локон любимой.

Это ночь? Или я ошибся? Это ведь – праздник судьбы.

Если мускусная железа рая осталась ночью пустой, я этого

                                                                                не знаю,

Я знаю, что для меня мускусная железа ночи – рай, явившийся

                                                                                 воочию.

Слеза моя от радости пустилась в пляс на золотом ковре[50],

Когда душа моя услышала: «О Господи! Это свидание

                                                                          с любимой!».

Покой обрели семь членов моего тела[51], когда [ее тело]

                                                    пребывало в беспокойстве,

Из-за седьмой завесы показала она лик, словно это – ранняя

                                                                                    весна.

Когда я пал к ее ногам, словно ее золотой браслет, сказала она:

«Ты словно браслеты у меня на ногах – и из золота сделан,

                                                                  и звонко плачешь».

[Целуя] в беспамятстве, я поранил ее уста, ведь

Если у Джама есть перстень, то в перстне печатка – она.

Когда от раны, нанесенной моими зубами, остался след на ее

                                                                                     губах,

Соперник сказал ей: «Думаю, у тебя на губах лихорадка».

Уста свои спасала она от моих уст, а я сказал: «Сохрани

                                                                                Господь!

Я жажду мести за [пролитую] кровь, здесь нет места для

                                                                             пощады!».

Наружностью была как солнце, одежды сбросила как утро,

Заключил я ее в объятия и сказал: «Я обнимаю луну».

Пришел соперник, а я прогоню его прочь. Он нахмурил брови,

Мол, разве ты не знаешь, что она нам – преданная подруга?

Нет у мира лучшего воспоминания, чем стихи Хакани,

А благодаря сиянию славы справедливого повелителя эта

                                                      память еще прекраснее.

Если бы не последний бейт, содержащий формулу славословия и прямое указание на адресата стихотворения, то оно подошло бы под определение традиционной газели о счастливом свидании.

В другой панегирической газели Хакани имя повелителя названо прямо – стихотворение посвящено одному из Ширваншахов Ахсатану I (1160–1196) и заканчивается так:

Душа Хакани уже один раз была убита печалью,

Как же ты убьешь ее повторно, где же ты ее найдешь?

Сегодня ему выпало счастье в украшении речей,

Как царю Ахсатану [оно выпало] в абсолютной власти.

Тематика газелей Хакани показывает, что его лирика тесно связана с ведущими литературными тенденциями эпохи. Придворные поэты всё активнее включают в газель философско-дидактические и аллегорические мотивы, вошедшие в моду под воздействием суфийской и исмаилитской литературы. Хакани, склонный к религиозно-философской рефлексии в касыде, не чуждается ее и в газели. Среди его лирических стихотворений подобной направленности есть и такое:

Преклони главу в небытие и призови друзей.

Если жаждешь [исходящего] от них аромата верности,

                                                              призови их.

Встань над миром и ищи единомышленников.

Иди на дно моря и ищи кораллы.

Центр земли не будет местом твоего пребывания.

Ищи образца во вращающемся небосводе.

Если ты поставишь в середине накрытый стол души,

Сделай душу посредником и позови гостей.

На земле поселился целый сонм шайтанов,

Зажги свечу и позови Сулаймана.

О израненное сердце Хакани, восстань!

Достигни благородных и попроси исцеления!

(Перевод Е.О. Акимушкиной)

Очевидно, что автор облек характерную для суфийской лирики идею самосовершенствования и поисков Истины в мотивы поисков друзей и единомышленников, перед которыми можно открыть душу и которые служат воплощением идеала верности и благородства. В продолжении этой газели можно найти развитие мотивов «ширванского плена»