Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом - Карр Джон Диксон

Все увидели, что «Дом Темперли» — это не инсценировка «Родни Стона», хотя в них было много похожих эпизодов. Первый акт, события которого происходят на фоне величественного замка Темперли, был затянут и неестествен; речь шла о каком-то неглубоком любовном интересе, к которому на самом деле никто, включая и автора, не питал особого интереса. Мучаясь в своей ложе, Конан Дойл нацарапал на программке: «Слишком вяло». Но с самого начала второго акта с появлением в комнате рядом с боксерским залом Тома Крибба вся пьеса оживает.

Солдат и слуга капитана Темперли Джинджер Стаббс (которого играл Эдмунд Гуенн) в течение того затянутого первого акта высказывает главную мысль.

«У него самый прямой и быстрый удар с левой, чем у кого-нибудь еще в стране, — шепчет Джинджер о капитане Темперли. — Я не говорю ничего против его правой, заметьте! У него хороший удар с правой. Но левая! Пусть он только ударит. Это, я вам скажу, одно удовольствие!»

Все интересующиеся спортом, от богатых любителей-хвастунов до бесчестных букмекеров, говорили одно и то же. Обед для энтузиастов у Тома Крибба был и остается прекрасным образцом эффектного театра, где кульминацией становится перчаточная схватка между Джинджером Стаббсом и Джо Берксом. К этому моменту в партере аплодировали, а с галерок выкрикивали подбадривающие возгласы.

Реальность боя заставляла зрителей вскакивать с мест. Он не выглядел фальшивкой. Наставником актеров был инструктор по боксу из Первой стрелковой части Суррея; ему помогал автор, который присутствовал на репетициях и был ярым поборником реальности. Такая же точность в стиле Регентства была и в третьем акте, когда на ринге размером в двадцать четыре фута показывался бой в Кроли-Даун.

Это была сцена с толпой, которую мастерски поставил режиссер Герберт Джарман. Вышибалы в высоких белых цилиндрах клуба «Пюджилистик» с помощью кнутов расчищали ринг. Чемпион злодея Глостер Дик, которого играл Реджинальд Дэвис, швырнул свою шляпу через канаты. («Кто покупает Желтого человека? Это цвета Глостера Дика! Желтый человек за полгинеи!») Но чемпион сэра Чарльза Темперли Джинджер Стаббс был похищен. («Десять против одного на Глостера Дика! Десять против одного!») Напряжение возрастало до того момента, как капитан Темперли, младший брат сэра Чарльза, сам не вступил в бой с Глостером Диком на пари в десять тысяч фунтов.

Как признавала на другой день печать, ничего подобного этому бою на сцене никогда не было. А за боем последовали: сцена в клубе «Уэтьерс», эпизод боя из войны на Полуострове с грохотом пушек и пороховым дымом. Как позднее признавался автор, это было чересчур. Но это поднимало патриотический пыл. Когда в одиннадцать часов занавес наконец опустился, в партере ликовали, а на галерке неистовствовали.

«Сэр Артур, — писала на другой день «Ивнинг ньюс», — был великолепно принят, когда он вышел с поклоном».

Он добился своего. Он поставил бокс на сцене. Публике это нравилось, и он был счастлив. И все-таки после четырех месяцев спектаклей, которые проходили при медленно уменьшавшемся количестве зрителей, «Дом Темперли» пришлось снять.

Критик из журнала «Джон Буль» Клемент Скотт, кажется, был единственным, кто предупреждал его о том, что это случится. Авторы других обозрений предсказывали, что спектакль будет идти во веки веков. Это была пьеса для мужчин. А мужчины редко ходят в театр одни. Они берут с собой женщин, или же женщины ходят сами по себе. И хотя нельзя сказать, что в 1910 году женщинам по-настоящему не нравились бои боксеров-профессионалов, женщины все-таки не поддерживали пьесу, в которой не было никакого женского интереса.

Можно было бы написать что-то о страстной любви или на никогда не подводящую тему о попавшей в беду девушке; но нельзя отказываться и от того, и от другого. Каждую неделю Конан Дойл нес убытки, на нем висел разорительно дорогой театр, и он был готов на все, чтобы спасти «Дом Темперли». И когда Мадам отругала его за то, что он забросил переписку, особенно с тех пор, как Иннес был произведен в майоры, у него не хватило мужества сообщить ей о том, что дела шли очень плохо.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

«Моя одноактная пьеса «Баночка икры» (это была инсценировка одного из его лучших рассказов) пошла как прелюдия к «Темперли», и пошла очень хорошо.

В Лондоне все идет очень плохо, — писал он 21 апреля 1910 года, — но надеемся поправить дела».

6 мая умер король Эдуард. Смерть была внезапной; немногие знали даже о том, что он был серьезно болен. Вест-Энд моментально оделся в траур, и людям было не до театра. Из письма, существования которого он не признавал, мы теперь знаем, что задолго до этого Конан Дойл мог сдать «Аделфи» в субаренду труппе музыкальной комедии и тем самым частично компенсировать свои потери. Но он был слишком упрям, он не хотел признавать поражения. Даже до апрельского письма Мадам он работал над новой пьесой, которую написал за неделю, и сразу же начал подбор актеров.

Черт с ними! Он им покажет!

Спектакли «Дома Темперли» прекратились незадолго до похорон короля Эдуарда. Спустя меньше месяца, 4 июня, «Аделфи» вновь зажег огни для премьеры новой пьесы. Это была «Пестрая лента».

«Пестрая лента» принесла больше, чем он потерял. В дополнение к тому, что она долго не сходила со сцены, две труппы до сентября возили ее по стране. Холмс и Ватсон — старые божества — опять стали своего рода лекарством. Хотя они были чуть отодвинуты в тень под воздействием мощных чар дородного доктора Гримсби Райлотта (вместо Ройлотта) с его бородкой клинышком и подергивающимся веком. В плетеной корзине он держал змею и дрессировал ее, а его слуга-индус в это время играл на флейте странную музыку.

Тем не менее — в наши дни, когда точные даты в приключениях Холмса стали столь важны, — любого его приверженца следует предостеречь от чтения сценария «Пестрой ленты». Он обнаружит Холмса и Ватсона в их наилучшей форме, но сойдет с ума, пытаясь разобраться в хронологии.

На хорошо знакомом фоне Бейкер-стрит появляется Ватсон, который только что обручился с Мэри Морстан из «Знака четырех». Одетый в халат Холмс поразил его своим изменившимся внешним видом.

«Боже мой, Холмс! Я никогда бы вас не узнал».

«Мой дорогой Ватсон, когда вы начнете узнавать меня, это действительно станет началом конца. И я уйду на подходящую птицеферму».

Тем временем этот великий человек, пристально глядя на Ватсона, путем дедукции приходит к заключению, что тот недавно был обручен, и говорит с кем.

«Холмс, это чудеса! Это — мисс Морстан, с которой вы встречались и которая вызвала у вас восхищение. Но как же вы?..»

«Путем некоторых наблюдений, мой дорогой Ватсон, которые указывают мне на то, что сегодня утром вы виделись с этой леди. — Он снимает с плеча Ватсона длинный волос, наматывает его на палец и рассматривает в лупу. — Прекрасно, мой дорогой! Ошибки быть не может, в том, что это золотисто-каштановый оттенок».

(Как мы понимаем — рыжий. Но у Мэри Морстан были светлые волосы, и она никогда не снизошла бы до того, чтобы их красить. С кем же был Ватсон на этот раз?)

Более того, мы сердимся, узнав о том, что сам Шерлок Холмс снизошел до такого унижения, что его приемная была полна клиентов, как у дантиста. В этой приемной сидит не кто иной, как Чарльз Огастус Милвертон, шантажист, с которым у него происходит стычка из-за писем герцогини Феррерской. Мальчик-паж Билли, которого Жиллетт ввел в пьесу «Шерлок Холмс», сейчас выполняет в этой приемной роль руководителя. А Билли надо было бы сбросить к входной двери с высоты семнадцати ступенек. Он не только вдребезги разбивает пузырек с кокаином, когда он нужен Холмсу, но и в невыносимо бесцеремонной манере разговаривает с Ватсоном.

«Опять нас беспокоит папа. Он хочет, чтобы мы приехали в Рим по поводу кражи камеи. Мы и так слишком много работаем».

Ничего страшного! Такие вещи их создатель выбросил на сцену столь же беззаботно, как оставил скрипке Холмса всего лишь одну струну. Главное же в том, что Ватсон — друг семьи Стонор — проявляет интерес к ужасной и загадочной смерти в Сток-Плейсе, Сток-Моран, мисс Вайолет (именно так) Стонор, по поводу которой ведется дознание.