Рыцарь и его принцесса (СИ) - Дементьева Марина

Мой голос был тих и слаб, как шелест листвы, и прозрачная медленная кровь тогда текла скорее. Но что это — день или новая весна? Дремлющая душа томилась в тяжко неподвижном теле; я страшилась однажды не очнуться вовсе.

Но другая душа, слитая с моею, звала, и отдаляла забвение. И я звала, звала в ответ, и стремилась обрести власть над сонной оцепенелостью тела, тянулась к нему.

Когда утомлённый разум заблудится в древесных снах? И не сон ли я вижу, бесконечно затянувшийся плен предсмертных видений? Не потому ли тело моё неподвижно и немо, что давно мертво, и проросло корнями, источено подземными водами? Не одно ли смертельное желание моё заставляет звучать голос Джерарда вновь и вновь? Я давно забыла ответы, и хотела лишь верить в то, что голос его не утихнет, покуда душа моя ещё способна слышать.

Новая жизнь

Тут голос королевы фей

Сказал грознее грома:

— Клянусь, во всей стране моей

Нет парня лучше Тома.

Но коль девчонку в эту ночь

Не победили феи,

Пускай уводит парня прочь -

Её любовь сильнее.

Солнце палило с неслыханным усердием, точно бы на небесах разом зажглось пламя сотни кузниц, где, верно, ковались мечи для небесного воинства. Знать, наверху, как и на земле, не всё было ладно. Словом, стоял один из таких жарких дней, что выпадает раз в десятилетие. Мужчины обливались п`отом и кляли, на чём свет, молодого вождя, которому и дела нет, что заставляет честн`ой народ гнуть спины в этакую адскую жару.

— Ну ровно черти жарят на сковородке! — ругался здоровяк Шеймус. Домотканая роба стояла на спине коробом, просоленная насквозь.

Тюкали топоры, то тут, то там временами рявкал надсаженный голос, с треском и шумом листвы рушились подрубленные деревья, тут же отсекали ветви, разделяли стволы и отвозили готовый лес.

Отряженный наблюдать за работой молодцеватый хлыщ поначалу бодрился и покрикивал на угрюмо молчавших мужчин, но вскоре спёкся в своём щегольском тряпье. Сперва отсиживался в теньке, но тенёк всё отодвигался по мере вырубки, и мерзавец, наконец, вовсе куда-то улизнул освежаться, предоставив работникам возможность крыть себя, этакого неженку и белоручку, во все корки.

— А что свои, что те, кой чёрт разницы? — ворчал Пэдди Меньшой, бычьей силы и выносливости коренастый малый с продублённым до красноты лицом. Его родитель, в честь которого Патрик был назван, уже едва тягал ноги, а сам Пэдди не так давно праздновал рождение первого внука. — Жрут с золота, дрыхнут на серебре да знай распоряжаются из своих замков. Тьху! — И Пэдди подкрепил своё презрение совсем не метафорическим плевком.

— Нет мира на земле! — опершись на длинную рукоять топора, сокрушённо кивал своему Колум, тихоня и трезвенник к вящему неодобрению соседей.

— Ну, завёл проповедь! — оборвал его Пэдди и заорал: — Куда прёте, черти? Хмырь сказал: отсель досель рубать, а вы куда вломились? Здесь работы мало?

— Как по мне, так и вешки надо бы подвинуть, — хмыкнул вертлявый Торлах, поспевающий появляться и тут, и там, бросить шутку, глотнуть сидра из чужой фляжки — свою он берёг, — словом, переделать сотню дел, только б увильнуть от работы. — Чего он, прямо-таки и запомнил, куда воткнул? Деревья-то — эвона, все одинаковые!

— «Одинаковые»! — передразнил Шеймус. — То-то ты и валишь всякую мелкую дрянь — этим, что ль, стены латать будем? Так оно не от тычка — от плевка развалится. Сам ведь первым побежишь в крепость свою шкуру прятать, когда хвост загорится!

— Что так, что эдак пожгут, — хмуро вякнул кто-то. — Делят-рвут, никак не уймутся. Не при нас, уж точно. Господ`а воюют, а нам чего? Не всё одно, перед кем спину ломать?

Недовольного вскорости заткнули, судя по шуму — кабы не кулаком под дых.

После долгих препирательств мету всё же присудили переставить — жарило и впрямь как грешников, понуждая стихнуть доводам даже самых совестливых, лишь тенорок Колума ещё о чём-то увещевал, но блажного, как водится, не слушали. Ну его, в самом деле.

Однако схитрить оказалось не так просто, даже поборов совесть и опасения. Мужчины, столпившиеся у вешки, обозначающей границу работ, озадаченно чесали затылки.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Деревья-то, они, конечно, по большей части похожи, — раздумчиво протянул Шеймус, — а хлыщ тот, вестимо, остолоп, однако, сдаётся мне, тут и остолоп докумекает, что мы, того… схитрили. Вешку-то передвинем, а их как? Тоже передвигать?

Озадачиться и впрямь было чем. Хлыщ, как назло, оказался на поверку не вполне дураком, и, предвидя вообще свойственное простому люду желание облегчить себе работу, дальновидно положил границу назначенному под вырубку участку аккурат за самыми приметными деревьями. Будь ты хоть сто раз чужак, с другими не спутаешь.

После того как по родословной подлеца прошлись самым основательным даже для генеалога образом, делать нечего — пришлось продолжать работу.

От дня ушло уже больше половины, но прохлады как не было, так и нет. Разговоры стихли вовсе, каждый пёкся лишь о том, как бы поскорее справиться с наказом вождя, да вернуться к своим заботам, которые за них, конечно, никто не переделает. Вот лесорубы уже и подошли к приметной границе; от назначенной на откуп рощицы осталась просека, полоса земли, взрыхлённой боронами перетащенных брёвен, разорванная пнями и усеянная щепой и походя истоптанным молодняком.

Черта была проложена за двумя деревьями, что так причудливо переплелись стволами и перевились ветвями, что и не отделить было одно от другого: высокий светлый ясень с позолоченной листвой и приникшую к нему яблоню в цвету, нарядную и стройную, словно девушка в кружевном платке.

Кто-то суеверно припомнил сидхе, что, как известно, обитают в рощах вроде этой и за такие-то дивные деревья могут и обозлиться. По всей Ирландии стояли церкви, но прадедова вера хитро уживалась с набожностью.

А деревья и впрямь были дивные и так уж ладно стояли, ну точно жених с невестой, жаль над этакой красотой и топор занести. Жаль-то жаль, однако ж надо.

Шеймус покашлял, похлопал заскорузлой ладонью по ясеню.

— Извиняй, браток. До того уж славно вы здесь красуетесь со своей подружкой. Так ведь на нужное дело, да…

Сердито крякнул, отошёл, примерился, размахнулся…

Казалось, немало предстоит помахать топором. Ладное было дерево, сильное. Но от первого же удара словно яичная скорлупа треснула кора, глубоко раскололась, и от места удара раскол на глазах пошёл вверх, располовинив ствол, как не всякой молнией.

Отставив топор, Шеймус широко отворил рот. Дурниной заверещал Торлах, тыча пальцем куда-то в сердцевину ствола.

Мужики пришибленно молчали, кто-то выронил тесак. Дерево изнутри оказалось полым, как орех. И в темнице толстой коры было что-то… кто-то?

Сначала — тень, смутное пятно. С протяжным «крак» дерево расступалось в стороны, как рассохшаяся бочка. Тень обретала очертания человеческого тела.

— Святые угодники! — ахнул кто-то, принимаясь истово креститься. А ну как колдовство и на них перекинется?

Мужчины пятились, бормоча кто обереги, кто молитвы.

В древесной — могиле? купели? был человек.

Казалось, он спал, стоя, с полуприкрытыми глазами, что очертили глубокие тени. В изобличающем всё свете видно было, как бледно застывшее лицо с остро проступившими скулами, сжатые губы с залёгшими в углах горькими складками. Но мертвец, совсем ещё молодой мужчина, невесть сколько заключённый в невозможном плену, всё же был красив, как ангел на витраже в богатой церкви. Слабый ветер едва касался длинных, почти до плеч, прядей цвета ягод остролиста, тёмная одежда истлела.

— Вот так… да-а… — коснеющим языком проговорил ошарашенный Шеймус. — Эк тебя угораздило, браток…

Благочестивый Колум бесстрашно сунулся вперёд и забормотал над мертвецом молитву. Но не договорил и до «долины смертной тени»*.

Мертвец дёрнулся и глубоко, с хрипом вздохнул. И открыл глаза, зелёные и острые, как болотная осока.

Тут уж попятился и сердяга Колум, зацепился пяткой о срубленную ветвь и с размаху грянулся на зад.