Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

низенького роста, довольно симпатичный старичок с большим темно-лиловым носом, в который он часто и помногу запихивал нюхательный табак.

Регент приносил с собой скрипку и устраивал в доме Заборова спевки, зимой вверху, на антресолях, летом в саду, в беседке. Он нашел у меня голос, альт, и я четыре года пел в хоре солистом.

Помню, что на клиросе* в хоре сольные номера я пел хорошо.

Но великим постом, когда мне приходилось посредине церкви с двумя дискантами петь «Да исправится молитва моя», я трусил и путал, а однажды совсем замолчал. В это время с клироса мне всегда подпевал фальцетом старик-регент.

В воскресные и праздничные дни, перед всенощной и обедней, певчим полагался чай с сахарным песком и черным хлебом; того и другого выдавали вдоволь, и мы, пользуясь своей привилегией, угощались до отвала.

После этого на целую неделю нам приходилось «зубы класть на полку», так как в остальные шесть дней нас не только не поили чаем, но нередко заставляли голодать.

*

По прошествии трех лет я исполнял уже свои обязанности, как хороший приказчик. Меня любили покупательницы за мое вежливое обращение и ловкую примерку башмаков. Но в то же самое время я уже начинал тяготиться своей неблагодарной профессией. Мне не нравилось в ней все, начиная с примеривания башмаков на грязные ноги… и включительно до названия «башмачник», на которого я походил менее всего.

Мне не нравилось самое общество, среди которого мне приходилось жить и работать. Хозяева мои были деспоты, люди темные и неразвитые.

Из них особенно выделялся своей типичной фигурой высокий 80-летний старик Заборов с злыми глазами, грозно блестевшими из-под нависших густых бровей, и с длинной седой козлиной бородой.

Он летом и зимой ходил в чуйке* и высоких сапогах бутылками, голову покрывал картузом с большим лакированным козырьком. Имел вид очень свирепый.

Это был настоящий прототип Дикого из «Грозы» Островского. Его боялись не только мы, служащие, но и все соседи, торговавшие рядом с ним в Ножовой линии.

Дедушка Заборов вставал в шесть часов утра и каждый день ходил в церковь к заутрене. Возвращаясь с богомолья, он часто бил нас своей толстой палкой за малейшую вину и даже за простую шалость.

В то время, когда он находился в церкви, возвращались домой после ночных кутежей его сыновья; у него их было четверо.

Молодые хозяева отличались тупостью и самодурством.

Единственной светлой личностью в семье Заборовых была хозяйка Екатерина Алексеевна — жена Заборова, красивая и хорошо сохранившаяся пятидесятилетняя женщина.

Она иногда приходила в нашу комнату, интересовалась нашей жизнью; заметив наказанного или плачущего мальчика, она подходила к нему и с лаской любящей матери успокаивала и подбадривала обиженного.

Мы высоко ценили ее ласки и заботы, и каждый из нас старался сделать ей что-нибудь приятное, ее поручения всегда исполнялись нами с особой любовью.

Добрая хозяйка относилась ко всем служащим в высшей степени ласково и сердечно; она часто спасала нас от наказаний «дедушки», и за ее доброе сердце мы все горячо ее любили.

Приказчики и старшие мальчики были почти поголовно алкоголики и кутилы, поэтому я всегда держался от них в стороне, за что меня крепко недолюбливали.

Вечера я большею частью проводил в дворницкой, где тренькал на гитаре…

К концу третьего года моей службы Заборовы открыли на одной из больших улиц новый башмачный магазин.

Меня поставили туда на отчет, то есть доверенным лицом; при этом дали мне в помощники приказчика и мальчика.

Такое отличие мне очень польстило, и я начал работать в новом магазине с особенным старанием. Число покупателей у меня заметно прибавлялось, и я уже через шесть месяцев приносил своему хозяину порядочную пользу.

Но, состоя ответственным лицом в новом магазине, дома у Заборовых я по-прежнему был на положении мальчика.

В то время случилась беда, от которой мне удалось спастись только благодаря моему исключительному положению.

В качестве доверенного лица я получал на обед в магазине ежедневно по 25 копеек, и для меня этого было совершенно достаточно. Но дома нас кормили очень плохо; мы ложились спать почти всегда голодными. Ужин наш состоял из кислых пустых щей (мясо из них шло приказчикам) и гречневой каши с черным «фонарным» маслом.

От такого стола нельзя было умереть с голоду, но и сытыми мы никогда не были. Я не был на каторге, но уверен, что там не изнуряют так людей голодом и непосильной работой, как изнуряли нас у Заборовых…

Беда над нами стряслась по следующему поводу. Каждую осень наш хозяин заготовлял несколько больших бочек солонины, которую нам, мальчикам, никогда не давали.

Однажды к концу года солонина почему-то испортилась, стала издавать сильное зловоние, и в ней завелись большие белые черви. Чтобы не пропадать добру, «дедушка» приказал варить солонину в щах и давать мальчикам.

Когда нам подали щи «с духами», мы начали протестовать и послали их обратно. Но на наш протест не обратили внимания, и нам пришлось остаться без ужина. На следующий день нам опять подали щи с тухлой солониной. Тогда из мальчиков были выбраны три депутата, в число их попал и я. Мы вытащили из чашки тухлую солонину и понесли в участок, где передали ее дежурному полицейскому и просили его написать протокол и привлечь Заборова к законной ответственности. Просьба наша была исполнена.

Мы подписали протокол и с победным видом возвратились домой, вполне уверенные, что за это «дедушку» посадят под арест по меньшей мере на один месяц.

На другой день утром старик Заборов был вызван в участок, но оттуда скоро вернулся и потребовал к себе бунтовщиков.

Когда мы пришли к этому Вельзевулу,* его вид был страшен и предвещал грозу. Трясясь от злобы, он не знал, что с нами делать, бить или ругать… Начал с последнего.

Махая перед нами толстой палкой, он стал кричать, что мы «анафемы», «что у нас дома и соли нет, а здесь нам его солонина не нравится…» Долго он нас ругал. Мы молчали.

В заключение всего он нас проклял… и приказал мне идти в магазин, а остальным двум «анафемам» забрать свои пожитки и немедленно убираться вон из его дома…

После этого инцидента опять все пошло по-старому. На место прогнанных мальчиков взяли новых. Стол наш был так же плох, как и раньше, но солониной тухлой нас больше уже не угощали.

Подписанный нами протокол по просьбе «дедушки» попал в участке под сукно.

Да, времена тогда были суровые,