Любовь властелина - Альбер Коэн

— В спальном вагоне первого класса я сниму смокинг, положу его в сумку-шкаф, чтобы он не мялся, надену пижаму и скользну в прекрасную кровать! Отдельное купе, старина! Я не какой-нибудь нищеброд! Я хозяин жизни!

В карманное зеркальце он полюбовался на хозяина жизни, состроил ему нежную гримаску, сказал ему, что он — его дорогой Адриан, настоящий бандит, первостатейный удачник. Единственная загвоздка — двенадцать недель без нее. Не видеть ее, возвращаясь вечером к себе в гостиницу? Ну, ничего, три месяца быстро пройдут. И потом — возвращение, она в его объятьях, и он, великолепный дипломат, вернувшийся с Ближнего Востока, загорелый, увенчанный лаврами! В ожидании, в свой первый парижский вечер, то есть послезавтра, в отеле «Георг V», он уляжется в кровать в восемь вечера, станет читать детективный роман и закажет потрясающий ужин, все то, что он любит: обильные закуски, угорь по-нормандски, фаршированные свиные ножки или просто гриль, это тоже вкусно, с воздушным пюре и горчичным соусом, и кучу всего другого вкусного, и роскошное вино, нужно будет посмотреть по карте, и на закуску пирог с засахаренными фруктами — и все это в постель, у них есть для этого специальные столики, и наслаждаться всем этим, почитывая детектив! Вот это жизнь! Он встал и два раза крутанулся вокруг собственной оси, чтобы лучше оценить свою миссию.

— А теперь надо срочно пожрать чего-нибудь, я умираю с голоду. Вперед, пошли!

В коридоре он пошел широким легким шагом, он был исполнен блаженства, он чувствовал себя властелином мира. Провалиться на этом месте, когда такая шишка повышает тебя в ранг «А» и вдруг ни с того ни с сего приглашает на ужин, что уж тут думать-гадать, значит, атомы так сложились. Внезапно он представил себя за завтрашним шикарным столом, слева от зама генсека, представил себя блестящим и очаровательным, беспечно курящим сигару, под восхищенным взглядом босса, пораженного тем, что он ему выдает про Вермеера и Пруста. Кто знает, может, придет день, он будет называть его «друг мой» или просто «Солаль», запросто, между бокалом дорогого коньяка и толстой сигарой. Право же, Солаль! А на этого Веве наплевать! Веве не ужинает с замом генсека! И на литературу в общем тоже наплевать! Гораздо шикарней быть дипломатом с миссией и с отдельным сортиром в гостинице «Георг V».

В ресторане, кривя от волнения губы, он попытался спокойно объявить о своем отъезде с миссией коллегам, пожимал руки на прощание. Он чувствовал такую симпатию к этим бедолагам, которые останутся сидеть в своих тесных кабинетах, склонившись над скучными каждодневными досье, а его в это время ждет шикарная жизнь, спальные вагоны, роскошные гостиницы, обильные пирушки со знаменитостями! На вопросы коллег он скромно отвечал, что это обычная поездка для сбора информации, но не развивал тему, чтобы все поняли, что речь идет о секретной миссии. Когда тема была исчерпана, он живо стал интересоваться вопросом, кто заменит начальника отдела разоружения, как раз недавно назначенного военным министром в его родной стране.

Вернувшись в кабинет, он зажег дорогую сигару, которую купил, чтобы отпраздновать свою миссию, широким жестом выпустил клуб дыма и решил, что ему недосуг заниматься камерунским досье, рутинной работой, недостойной дипломата высокого класса. А нужно просто нагло пустить его в работу, вот! Посасывая кончик сигары, чтобы самому себе казаться человеком действия, он схватил досье по Камеруну и написал на листе для внутренней корреспонденции: «Господину Ле Гандеку. Приведите в действие, пожалуйста. А.Д.». Отлично. Который час? Без двадцати три. Нет, еще рановато уходить. Ох, черт, но ему же еще собирать вещи в дорогу, и потом, шутка ли, он ужинает вечером с замом генсека!

— Алле-оп, смываемся!

Он защелкнул на ключ выдвижные шкафы, потянув за ручки, убедился, что все дверцы закрыты надежно, особенно внимательно проверил дверцы «лепрозория» и «кладбища». Затем, чтобы закрепить впечатление надолго и освободить себя от всякого беспокойства в течение трех месяцев поездки, объявил во весь голос, для вящей убедительности:

— Закрыли, архизакрыли, просмотрели, постановили и проверили, мы нижеподписавшиеся.

Вновь причесавшись и почистившись щеткой, он лихо сдвинул шляпу набок. Оценил шикарное ощущение ухода с работы в два сорок пять — в то время как лишенные миссий, прикованные к своим местам рабы уныло вздыхают над своими досье! Он бросил последний взгляд на стол. Провалиться на этом месте: британский меморандум!

— Ты из меня все соки выжмешь, — сказал он ему.

Что же делать? Тоже отправить его Ле Гандеку на комментарий? Ну, это уж, пожалуй, слишком круто, он так наживет себе врага. А что, опять садиться, торчать в помещении и глотать страницу за страницей, сотни страниц, когда на улице такая погода? Даже не дав себе труда присесть, он склонился над досье и написал на листке черновика: «Господин ван Вриес! Я с живым интересом прочел этот важнейший документ. Он целиком и полностью отражает ситуацию в Палестине. Соответственно, мне кажется, он может быть в целом и в частности одобрен перманентной Мандатной комиссией. А.Д.»

Грязно ругнувшись, он беспечно бросил папку с британским меморандумом в ящик для почты на выход и ушел — свободный человек, с толстой тростью под мышкой, обремененный дипломатической миссией, важный, совершенно счастливый, социально защищенный, облеченный властью и не ведающий, что умрет.

XXXI

Ариадна открыла дверь и впустила в салон старуху Вентрадур — жирненькую, губки бантиком, нос крючком, мертвые глаза, — которая сразу же устремилась к своей дорогой Антуанетте, обняла ее и расцеловала, затем вяло пожала руку месье Дэму и крепко — молодому Адриану, которого она находила весьма представительным. Усевшись, она поправила свой корсаж, украшенный камеями и укрепленный пластинками из китового уса, отдышалась, извинилась за опоздание и рассказала о нескольких ужасных происшествиях, из-за которых весь день пошел кувырком.

Сначала часы ни с того ни с сего утром остановились, ровно в десять минут десятого, а это означало, что ей нужно пользоваться запасными часами, к которым она не привыкла. А потом ее дорогая Жанна Реплат, она всегда приходит по пятницам ровно в одиннадцать, потому что, перед тем как сесть за стол, они привыкли совершать совместную религиозную медитацию, как минимум на полчаса, и вот, представьте, первый раз в жизни ее дорогая Жанна опоздала, ох, не по своей вовсе вине, но тем не менее ужасно опоздала, она пришла в двенадцать десять, а это означало, что они начнут медитацию только в четверть первого, и она может длиться не больше десяти минут, и, поскольку она была голодна, она вконец запуталась и не могла сосредоточиться. И потом, естественно, вместо того чтобы сесть за стол в полдень, как положено, они сели в половине первого, если быть точным, в двенадцать двадцать восемь, что очень плохо отразилось на запеченном в духовке картофеле: он стал жестким и сухим. Короче говоря, вместо того чтобы отправиться совершать сиесту в час, как обычно, она смогла сделать это только в час тридцать пять, и это ее окончательно сбило с толку, все как бы встало с ног на голову, она совершенно растерялась, и все ее расписание полетело кувырком. Не говоря уже о том, что ее постоянный булочник не прислал ее любимые хрустящие булки, которые обычно поставляет ей по вторникам и пятницам, и она вынуждена была послать за ними в ближайшую булочную, а там какие — то странные булки, она к таким не привыкла. И тогда, чтобы выяснить, что стряслось, она после обеда сама пошла к тому булочнику, его не было дома, а мадемуазель, которая за него осталась, не смогла ей предоставить сколько-нибудь внятных объяснений, и пришлось ждать возвращения патрона. И только когда он вернулся, все стало понятно — виновата тут новая работница, иностранка, такая француженка с накрашенными губами, которой в ее присутствии была задана вполне заслуженная взбучка.

— Антуанетта, вы и вправду простите меня, что я опоздала?

— Да нет, Эммелина, погодите, вы вовсе не опоздали.

— Ладно, ладно, дорогая, я же знаю. Я пришла без двадцати пять, а обещала прийти в четыре. Я не сдержала слово, и мне теперь очень стыдно. Но вы знаете, у меня сейчас малышка-горничная из Берна — так вот уж она мне показала!

Послушать мадам Вентрадур, так создавалось впечатление, что ее окружали слуги-карлики; все горничные, которые когда-либо у нее работали, квалифицировались как «малышки». С тех пор, как мадам Дэм познакомилась с ней на курсах кройки и шитья, у мадам Вентрадур были последовательно малышка-испаночка, малышка-итальяночка, малышка из Во, малышка из Арго и, самая ужасная из всех, малышка из Берна, которая явилась причиной ее опоздания. Закончив рассказ о ее преступлениях, она достала из сумки флакон с английской солью и вдохнула. Ох, эти слуги сведут ее с ума!