План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941–1945 - Алан Кларк

Г и т л е р. Вместе с такими людьми в окружении как он мог заставить себя действовать по-другому? Если такие вещи случаются, я в самом деле должен сказать, что любой солдат, который рискует жизнью снова и снова, – идиот. Ну, если подавлен рядовой, я могу понять это.

Ц е й ц л е р. Для командира это гораздо легче. На него смотрят все. Ему легко застрелиться. Для простого солдата это трудно.

Г и т л е р. Меня это так сильно огорчает, потому что героизм стольких солдат сводится к нулю одним-единственным бесхарактерным, слабовольным человеком. Вы представьте, его привезут в Москву, и представьте эту мышеловку там. Там он подпишет что угодно. Он будет признаваться, писать прокламации – увидите. Теперь они покатятся вниз в своем духовном банкротстве до самого дна. Можно только сказать, что дурной поступок порождает новые беды. У солдат самым главным является характер, и если мы не можем воспитать его, тогда мы просто плодим чисто интеллектуальных акробатов и спиритуальных атлетов, мы никогда не получим расу, которая может выдерживать тяжелые удары судьбы. Это является решающим.

(Цейцлер рассказывает анекдот, цель которого принизить значение подготовки Генерального штаба.)

Г и т л е р. Да, нужно брать смелых, отважных людей, которые хотят жертвовать своей жизнью, как каждый солдат. Что такое жизнь? Жизнь – это нация. Индивидуальное все равно должно умирать. За пределами индивидуальной жизни есть нация. Но как может кто-либо бояться этого момента смерти, которой он может освободить себя от своего несчастья, если его долг не приковывает его к этой юдоли слез? Ну вот видите!

(Далее следует обсуждение, каково будет официальное отношение к сдаче 6-й армии. Цейцлер уходит. Входят Х р и с т и а н, Б у л е, Е ш о н н е к и К е й т е л ь. После чтения оперативных сводок из Африки и с Балкан снова возвращаются к теме Сталинграда.)

Й о д л ь. Что касается русского коммюнике, сейчас мы проверяем, не найдутся ли в нем какие-нибудь ошибки. Потому что одна ошибка – например, фамилия генерала, которого там не могло быть, – докажет, что все ими опубликованное взято из списка, который они где-нибудь захватили.

Г и т л е р. Они говорят, что они захватили Паулюса, а также Шмидта и Зейдлитца.

Й о д л ь. Я не уверен насчет Зейдлитца. Это не совсем ясно. Он может находиться в северном котле. Мы проверяем по радиосвязи, какие генералы находятся в северном котле.

Г и т л е р. Конечно, он был с Паулюсом. Я вам кое-что скажу. Я не могу понять, как человек вроде Паулюса не предпочтет пойти на смерть. Героизм так многих десятков тысяч солдат, офицеров, генералов сводится к нулю таким человеком, у которого не хватает характера сделать то, что сделала слабая женщина.

Й о д л ь. Но я не уверен, что это верно…

Г и т л е р. Тот человек и его жена были вместе. Потом он заболел и умер. Женщина написала мне письмо и просила позаботиться о детях. Она увидела, что не может продолжать жить, несмотря на детей. Потом она застрелилась. Вот что сделала женщина. У нее были силы – а у солдат нет сил. Увидите, не пройдет и недели, как Зейдлитц, и Шмидт, и даже Паулюс будут выступать по радио[90]. Их посадят на Лубянку, и там их будут есть крысы. Как можно быть таким трусливым? Я не понимаю этого.

Й о д л ь. У меня еще есть сомнения.

Г и т л е р. Извините, но у меня нет.

(Следует бормотание относительно выдвижения Паулюса, схожее с тем, что ранее говорилось Цейцлеру.)

Г и т л е р. Я вообще этого не понимаю. Стольким людям приходится умирать, а затем человек вроде Паулюса пятнает в последнюю минуту героизм стольких солдат. Он мог бы освободиться от горя и вознестись в вечность и бессмертие для нации, но он предпочитает ехать в Москву. Что это за выбор? Это просто бессмысленно – это трагично, что такой героизм так ужасно оплеван в последний момент.

Е ш о н н е к[91]. Я думаю, что, возможно, русские нарочно сообщили это. Они мастера на такие дела.

Г и т л е р. Через неделю они выступят по радио.

Е ш о н н е к. Русские даже смогут заставить кого-нибудь говорить вместо них.

Г и т л е р. Нет, они сами будут говорить по радио. Вы это услышите, и очень скоро. Они сами будут говорить по радио. Они будут просить тех, кто находится в котле, чтобы они сдались, и скажут совершенно отвратительные вещи о германской армии…»

На этом фрагмент кончается. Как очень часто в своих записанных разговорах, Гитлер выглядит примитивным, неглубоким и мстительным. Но это, конечно, не более чем дым, вырывающийся из трубы; что же творится там, внутри адской печи этого сатанического гения? Каковы были личные убеждения Гитлера, кипевшие в его мозгу ночами в темноте спальни? Что он думал о состоянии военных дел и о перспективе рейха? Последний шанс одержать полную победу исчез. Знаменитая «воля», к мистике которой он в прошлом призывал с переменным успехом и которую ему придется навязывать с маниакальным жаром теперь, когда близко маячило поражение, уже мало что стоила. На сцену должны были выйти трезвые расчеты. Время нужно было для создания нового оружия, дипломатия – для того чтобы использовать, говоря по-шахматному, пат, которого можно будет добиться с помощью нового оружия. Теперь, когда он видел, как стягиваются границы его завоеваний в Африке и на Востоке, он был готов на недолгое время позволить своим генералам отдавать пространство, выигрывая время. В разговоре с Йодлем в это время он сказал:

«Пространство – это один из важнейших военных факторов. Вы можете вести военные операции, только если вы имеете пространство… В этом было несчастье французов. В непрерывном наступлении в прошлом году мы заняли больше территории, чем во всем нашем западном наступлении. С Францией было покончено за шесть недель, но на этом огромном пространстве можно держаться и держаться. Если бы мы пережили кризис, подобный этому, на старой германской границе по Одеру – Варте, с Германией было бы кончено. Здесь, на Востоке, мы можем амортизировать этот удар. Здесь у нас такое поле боя, на котором есть место для стратегических операций».

Эти «стратегические операции» Гитлер теперь собирался поручить, почти не вмешиваясь, своим профессиональным военным советникам. И, начав достаточно хорошо, они привели германскую армию, еще только в середине кампании, к третьему очень тяжелому поражению.

6 февраля личный самолет Гитлера «кондор» приземлился на аэродроме в Сталино. Фюрер вызвал Манштейна на совещание в «Волчьем логове». Штаб группы армий обосновался здесь только пять дней назад, и за это время Манштейн выправлял свою линию фронта, почти махнув рукой на прежние диктаты жесткой обороны, которые все еще оставались (теоретически) обязательными. Чтобы нейтрализовать нерешительность ОКХ и привычку Гитлера не отвечать на просьбы, Манштейн взял за правило посылать рапорт о том, что в связи с непоступлением директивы из ОКХ к указанному времени или дате (в зависимости от предмета сообщения) группа армий будет действовать по своему усмотрению. И более того, это «усмотрение» обеспечивало подвижную оборону. Россошь, Кантемировку, Миллерово – все пришлось оставить по мере того, как северный конец германской линии фронта оттягивался назад к Донцу.

Манштейн отправил еще один меморандум в ОКХ, «требуя» немедленного разрешения на отход к Миусу, приложив к нему еще ряд второстепенных пунктов. Среди них щедро составленный список необходимого довольствия, предложение о дальнейших пополнениях за счет бездействующего Клюге вплоть до едва завуалированного сарказма по поводу перспектив корпуса СС в контрнаступлении, которое ОКХ планировало для него.

Вполне понятно, что Манштейн не ожидал ничего хорошего от приема в «Волчьем логове», который мог определяться всей гаммой – от ледяного до истерически оскорбительного. Но Гитлер проявил свою неотразимость. Он начал почти с откровенного раскаяния. Ответственность за трагический конец 6-й армии, сказал он Манштейну, лежит только на нем. Манштейн писал:

«…У меня создалось впечатление, что он глубоко переживает эту трагедию, и не только потому, что она означала явный провал его собственного руководства, но и потому, что он глубоко опечален, чисто в личном смысле, судьбой солдат, которые, веря ему, сражались до последнего с такой храбростью и преданностью долгу»[92].

Затем они оба долго обсуждали целесообразность отхода из восточной части Донецкого бассейна. Конечно, Гитлер был против этого. В течение всей беседы Гитлер был учтив и отзывчив. Он не обиделся на сделанную Манштейном оценку способностей корпуса СС, согласился, что применение полевых дивизий люфтваффе привело к «фиаско», и, наконец, дал разрешение на отход к Миусу.

Ободренный подобной атмосферой, Манштейн поднял самую деликатную из всех тем – Верховное командование. Не было бы сейчас крайне своевременным, спросил он Гитлера, обеспечить «единство командования»: назначить начальника штаба, которому он должен полностью доверять, – такого человека, который будет облечен «соответствующей властью и ответственностью»? Новое настроение Гитлера позволило ему спокойно выслушать и эти предложения. У него были «разочарования», объяснил Гитлер. Бломберг, а потом Браухич – оба в моменты кризиса не были на высоте. Есть ответственность, которую нельзя перекладывать на других. Далее, он уже назначил Геринга своим преемником; конечно, Манштейн не думает, что рейхсмаршал был бы подходящей фигурой на посту начальника штаба. Тем не менее было бы неуместным, если бы рейхсмаршалу пришлось теперь подчиняться человеку, происходящему из рядов профессиональных беспартийных военных.