Маэстро - Юлия Александровна Волкодав

воровали журнал из учительской и таскали у мамы шекер-чуреки! Который написал для Марата с десяток песен о родине. Намекал, что надо остаться.

Сам он до такого додумался или Кигель подсказал? Нет, Андрею и в голову бы подобное не пришло. Вот кто с абсолютной искренностью поет про партию и Ленина, ездит по комсомольским стройкам и с гордостью носит в кармане концертного пиджака партийный билет, так это Андрей. Но Андрей же всегда в курсе всех закулисных интриг, всех событий, как радостных, так и печальных. До него первого доходят слухи о том, что артиста собираются «закрыть», то есть лишить эфиров, как-то еще наказать. Он же обычно за всех и вступается перед власть имущими. Скорее всего, узнав о грозящих Марату неприятностях, он кинулся его искать. Не нашел, стал звонить Рудику. А этот прохиндей уже сделал собственные выводы.

Марат не глядя зажег очередную сигарету, сунул ее в рот и тут же возмущенно выбросил за балконные перила. Нет, это просто невозможно! Остаться! Агдавлетов — невозвращенец. Ну какая опасность ему грозит? Ну поругают, ну вернет он деньги за киевские концерты! Неизвестно, конечно, где их взять, но найдет, заработает. Могут отстранить от работы. Это совсем скверно, но не он первый, не он последний. Почти все через подобное проходили, Ленька вон сидел пару месяцев в своем Сочи, морским воздухом дышал, и что? Никто его не забыл, не разлюбил. Вернулся еще и с новой программой.

Остаться! И что он будет здесь делать? Кому он здесь нужен?

Но внутренний голос робко подсказывал, что нужен. Что тот же Чинелли не даст умереть с голоду, наверняка приютит на первое время. Старик не раз жаловался, что живет один в огромном доме, дети давно разъехались, жена умерла и ему чертовски сложно справляться с хозяйством. А директор театра будет счастлив заполучить Агдавлетова в штат. И концерты. Что он там говорил про контракты с парижской «Олимпией»? Это же сумасшедшие деньги. Которые пойдут не в ненасытное министерство культуры СССР, а в его собственный карман. И уже не придется считать, может он себе позволить чашку капучино в кафе на площади или нет. Совсем другая жизнь, другие горизонты. Он сможет посмотреть всю Европу. Увидит Париж, Вену, Берлин. Все те города, в которых мечтал побывать.

Репертуар. А что репертуар? Марат прекрасно говорит и поет на итальянском, а это главный язык в музыкальном мире. Оперные арии, неаполитанские песни — этого достаточно для того, чтобы сделать роскошную программу. И можно включить в нее еще несколько популярных русских мелодий, известных всем, вроде «Катюши».

И как же все просто. Не сделать завтра последний шаг в аэропорту. Не сесть в самолет. Одно слово, одна просьба о политическом убежище, и перед ним открыт весь мир. И закрыт путь домой. Навсегда.

Он никогда больше не увидит дедушку Азада и бабушку Гульнар. Никогда не встретится с Машей. Уж там-то, наверху, сделают все, чтобы певица Мария Беляева стала невыездной и ни при каких обстоятельствах не пересеклась с предателем родины Агдавлетовым. Он никогда не пройдет по бульвару в любимой Республике. А русские слушатели ему будут аплодировать только в каком-нибудь кафе-шантане, излюбленном месте эмигрантов. Такой судьбы он для себя хочет?

Музыкантов он тоже подведет. Коллектив Агдавлетова распустят, и никто уже больше не найдет себе приличную работу, потому что потеряли доверие. Не заметили, не уберегли, не отговорили товарища от рокового поступка. Мопса затаскают по кабинетам, хорошо если только министерским, а не того известного здания возле «Детского мира» [4].

— Иди ты к черту, Рудик, — выплюнул Марат в темноту улицы, жалея, что не может перезвонить другу и сказать это лично. — Это не свобода. Это предательство.

В сердцах задел локтем банку с окурками. Она пролетела семь этажей и с противным металлическим лязгом покатилась по мостовой. Удивленные прохожие задирали головы, но на балконе никого не было. Марат Агдавлетов лежал на кровати, уставившись в потолок и уже заранее зная, что уснуть ему сегодня вряд ли удастся. Но завтра он перейдет границу вместе со всеми и полетит домой. А там — будь что будет.

* * *

Мария Алексеевна еще раз окинула взглядом свое отражение в зеркале, прежде чем выйти из дома. Большое зеркало висело у них точно напротив входной двери в ставшем слишком просторном с исчезновением рояля холле. Как ее критиковали, когда она решила избавиться от инструмента. Боже, да ее критиковали абсолютно за все! Появилась на похоронах с ярко накрашенными губами! И кого волнует, что она сделала татуаж за два года до того печального дня и губы теперь оставались яркими всегда, в любое время и при любом ее настроении? Слишком рано сняла траур! Она проходила в черном три месяца, а потом для какой-то телевизионной съемки — а снимали, разумеется, репортаж о Марике, — накинула на черную кофту зеленый жакет. По просьбе съемочной группы, потому что человек, одетый в черное, на экране смотрится как одно бесформенное пятно. Но зрители не знали деталей да и не хотели их знать. Слишком рано сделала пластику! Пресса тут же окрестила ее «веселой вдовой», удивительно помолодевшей и похорошевшей после ухода мужа. Но она же артистка! Привычка следить за внешностью за годы въедается настолько, что ты никак не связываешь ее со своим эмоциональным состоянием. Мария Алексеевна просто не могла позволить себе превращаться в шарпея, а если начинаешь делать пластику, то повторять ее нужно регулярно, вне зависимости от жизненных обстоятельств.

И вот рояль — последняя капля. Поклонницы Марата готовы были разорвать ее в многочисленных сообщениях на форуме, куда она имела неосторожность заглянуть. «Предала память артиста», «Избавляется от „хлама“, расчищает место для новой жизни», «Гардеробную себе сделает, а то шубы уже некуда вешать». Да нет же, нет! Она знала, как любил Марик свой «Стенвей». Как распевался возле него каждый день даже после ухода со сцены. Как садился и играл, если настроение становилось совсем паршивым. И как расстраивался, когда из-за болезни уже не мог подходить к инструменту. Говорил, что без пианиста инструмент тоже болеет, что ему нельзя простаивать. Вот почему, когда Марика не стало, она отдала рояль в музыкальную школу. И теперь каждый раз натыкалась взглядом на пустое место в холле и вспоминала те злые сообщения на форуме.

Из зеркала смотрела грустная женщина с безупречной осанкой в черной собольей шубе. Да, она любила мех, он спасал от московской невозможно длинной зимы. Но шуба у нее была всего