Открывая Москву. Прогулки по самым красивым московским зданиям - Александр Анатольевич Васькин

закрыть. 18 августа Ростопчин в своей афише объявил о продаже оружия населению из арсенала, причем по сниженным ценам. Сабля стоила один рубль, ружье или карабин два-три рубля, у купцов же цены на оружие были завышены в десятки раз - сабля стоила 30-40 рублей, пистолеты в пределах 35-50 рублей.

Ростопчину впору было задуматься и об эвакуации казенного имущества. Во второй половине августа он дал указания о подготовке к эвакуации раненых, вывозе оружия и боеприпасов из арсенала (запасы оружия оценивались в 200 тысяч пудов!), отправке казны, архивов Сената, имущества Оружейной палаты, Патриаршей ризницы и так далее. Это был первый случай в истории Москвы, когда требовалась столь масштабная и оперативная эвакуация.

В то время существовало два способа вывоза имущества - гужевым транспортом и по реке. Главная трудность состояла в том, где взять такое количество подвод с лошадьми. Например, для вывоза казенного имущества и оружия из арсенала требовалось более 26 тысяч подвод. Но подводы использовались и для вывоза раненых, подвоза продовольствия и боеприпасов: так, летом 1812 года армия реквизировала для своих нужд до 52 тысяч подвод. Таким образом, ни лошадей, ни подвод катастрофически не хватало.

Приходилось делать выбор между использованием подвод для вывоза раненых или имущества. Особенно обострилась ситуация после Бородинского сражения, когда Москву накрыла волна прибывающих с фронта раненых. И потянулись по Тверской улице караваны с ранеными русскими солдатами и офицерами... Перед тем как проследовать мимо генерал-губернаторского дома, телеги с ранеными останавливались у Страстного монастыря: «Помню, у нас на площади остановился целый поезд с ранеными: все выбежали из соседних домов и окружили их с плачем. Всякий приносил им что мог: кто денег, кто что-нибудь съестное. Из нашего монастыря им приносили хлеб и просфоры», - вспоминала монахиня обители.

В предшествующие сдаче Москвы дни в город прибыло более 28 тысяч раненых. 30 августа Ростопчин приказал везти раненых сразу в Коломну, а 31 августа он и вовсе распорядился отправлять туда же пешком тех из них, кто мог ходить. Как сообщал граф, «от шестнадцати до семнадцати тысяч были отправлены на четырех тысячах подводах накануне занятия Москвы в Коломну, оттуда они поплыли Окою на больших крытых барках в Рязанскую Губернию, где были учреждены Гошпитали».

Остальные, кто не мог ходить и эвакуироваться, остались в Москве в полном распоряжении французских солдат. По разным оценкам, в Москве осталось от двух (сведения Ростопчина) до тридцати тысяч (информация Наполеона) раненых. Большая часть их погибла во время пожара.

Неудачной была и попытка вывезти по обмелевшей Москве-реке имущество и боеприпасы, назначенная буквально на последний день - 31 августа. 23 груженые барки сели на мель близ села Коломенского. Большая часть сопровождающих их чиновников и рабочих разбежалась. В результате непринятия своевременных мер по спасению казенного имущества лишь три барки доплыли до пункта назначения, тринадцать было сожжено, а семь достались французам. Часть боеприпасов все же удалось посуху вывезти в Нижний Новгород и Муром. То же, что не удалось затопить, Ростопчин распорядился раздать оставшемуся в Москве населению. Но ружей в арсенале оставалось еще много - более 30 тысяч, а об оставшихся огромных запасах холодного оружия и говорить не приходится.

Несмотря на явные просчеты и дезорганизованность эвакуации, Ростопчин положительно оценил ее ход: «Поспешное отступление армии, приближение неприятеля и множество прибывающих раненых, коими наполнились улицы, произвели ужас. Видя сам, что участь Москвы зависит от сражения, я решился содействовать отъезду малого числа оставшихся жителей. Головой ручаюсь, что Бонапарт найдет Москву столь же опустелой, как Смоленск. Все вывезено: комиссариат, Арсенал».

Позднее граф уточнил: «Тысяча шестьсот починенных ружей в Арсенале были отданы Московскому ополчению; что же касается до пушек, то их было девяносто четыре шестифунтового калибра с лафетами и пороховыми ящиками. Они были отправлены в Нижний Новгород до входа неприятеля в Москву, который нашел в Арсенале только шесть разорванных пушек без лафетов и две огромнейшие гаубицы».

Об успехе эвакуации докладывал Александру и Кутузов: «...Все сокровища, Арсенал и почти все имущества, как казенные, так и частные, вывезены, и ни один житель в ней не остался».

Однако вывезено оказалось далеко не все, что и стало известно в результате специального расследования: 20 сентября 1812 года Александр потребовал провести проверку того, как была организована и проведена эвакуация. В предоставленном императору рапорте одной из причин «потери в Москве артиллерийского имущества» было названо то, что «в последних уже днях августа месяца главнокомандующий в Москве г. генерал от инфантерии граф Ростопчин многократными печатными афишками публиковал о совершенной безопасности от неприятеля, из коих в одной от 30 августа изъяснением, что г. главнокомандующий армиями для скорейшего соединения с идущими к нему войсками перешел Можайск и стал на крепком месте, где неприятель не вдруг на него нападет, и что он, г. главнокомандующий армиями, Москву до последней крови капли защищать будет и готов хоть в улицах драться».

Уверенность Ростопчина в том, что Москва сдана не будет, не покинула его и после разговора с Кутузовым 30 августа. Со слов ординарца Кутузова князя А. Б. Голицына мы узнаем, что на этой встрече «решено было умереть, но драться под стенами ее (Москвы. -А.В.). Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Ростопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как ни был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину». Таким образом, Кутузов не раскрывал перед Ростопчиным всех карт, возможно не надеясь на него.

Намеки Кутузова, о которых пишет его ординарец, возможно и дошли до Ростопчина. Не зря, сочиняя в этот день свою очередную афишку с призывом к москвичам взять в руки все, что есть, и собраться на Трех горах для сражения с неприятелем, Ростопчин выдавил из себя: «У нас на Трех горах ничего не будет».

Генерал-губернатор своими дружескими посланиями так приучил простой народ верить ему, что, действительно, 31 августа народ собрался на Трех горах, но, не дождавшись своего градоначальника, разошелся: «Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Ростопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам». Уныние, однако, вскоре переросло в