Сквозь слезы. Русская эмоциональная культура - Константин Анатольевич Богданов

Он обошел дом с другой стороны, смутно думая, что там где-то должен быть пруд, и можно оставить на берегу платок с меткой и свисток на белом шнурке, а самому незаметно отправиться домой…663

Отметим здесь типично детское фантазирование на тему имитации самоубийства в духе «умру, и вы еще пожалеете», которое перекликается с классикой детской литературы, например с «Приключениями Тома Сойера» Марка Твена, книгой, разумеется, известной Набокову. Не менее важна и прозрачная, дословная отсылка к «зеленой палочке» Л. Толстого. У Толстого секрет «зеленой палочки» – это секрет всеобщего счастья. Персонаж Набокова держит в руках именно такую палочку, но Путя несчастен, и слезы подчеркивают его детскую «слепоту» – совершенно естественное непонимание того, что этот горькая для него минута годами позже станет частью утраченного рая664.

Иначе обстоит дело во втором рассказе, «Лебеда», само заглавие которого носит каламбурный характер, свойственный поэтике Набокова. С «Обидой» этот рассказ объединяет общий протагонист, все тот же Путя Шишков, и общий семейно-исторический локус: похожие на Набоковых герои, дореволюционная Россия. Но построен рассказ совершенно по-другому, ведь в нем слезы предстают как значимый сквозной мотив. Переживая предстоящую дуэль отца, гимназист Путя под диктовку

писал на доске: «…поросший кашкою и цепкой ли бедой…» Окрик, – такой окрик, что Путя выронил мел: «Какая там „беда“… Откуда ты взял беду? Лебеда, а не беда… Где твои мысли витают?»665

Сознание мальчика занимает беда, которая пока еще пребывает в сослагательном наклонении: то ли будет, то ли нет. В этом рассказе слезы уже выстраиваются в повторяющийся мотив и троп: поначалу они упоминаются пунктирно и в том же ключе, что и в «Обиде»:

На следующем уроке немец Нуссбаум разорался на Щукина (которому в тот день не везло), и тогда Путя почувствовал спазму в горле и, чтобы не расплакаться при всех, отпросился в уборную. Там, около умывальника… Путя с минуту смотрелся в зеркало – лучший способ не дать лицу расплыться в гримасу плача666.

Однако чем ближе к финалу, тем настойчивее и заметнее образ слёз трансформируется в мотив водной стихии, угрожающей захлестнуть героя: «Путя почувствовал, что всякие дальнейшие объяснения опасны, – вот лопнет плотина, хлынет постыдный поток»667. В последнем абзаце рассказа нагнетаемое напряжение разрешается образом рыданий облегчения. Слезы уже не названы; вместо них героя захлестывает волна – метонимический вариант бурных эмоций:

Тут воды прорвались. Швейцар и Дима старались успокоить его, – он отталкивал их, дергался, отстранял лицо, невозможно было дышать, никогда еще не бывало таких рыданий, «не говорите, пожалуйста, не рассказывайте никому, это я нездоров, у меня болит…». И снова рыдания668.

В приведенных выше цитатах примечателен ряд нюансов. Во-первых, что в высшей степени свойственно поэтике Набокова, в «Обиде» развернуты устойчивые выражения-штампы наподобие «утонуть в слезах» и «нахлынули слезы/чувства», так что в одной из фраз вместо собственно слов «слезы» и «рыдания» – умолчание: «вот лопнет плотина, хлынет постыдный поток». Во-вторых, фраза «тут воды прорвались» может быть прочитана и как метафора, сближающая рыдания исстрадавшегося мальчика с физиологическим процессом родов, когда отходят околоплодные воды: в определенном смысле Путя проходит инициацию страхом за отца, столкновением со смертельной угрозой и рождается заново, повзрослев. Как видим, даже в сравнении с чуть более ранним рассказом из того же цикла здесь образный ряд, связанный со слезами, усложняется, приобретает многозначность.

Значительно любопытнее исследовать потайные устройства тех произведений Набокова, где мотив слёз введен менее очевидно, чем в «берлинских» романах, и вместе с тем несет больше функций, чем в рассказах. Тщательный анализ показывает, что, даже если слезы оказываются не сквозным мотивом в отдельно взятом тексте, а лишь отдельными вкрапленными образами, то образы эти тем не менее вплетены в мотивную структуру, несущую онтологическую нагрузку.

Наглядный пример находим в романе «Приглашение на казнь» (1935). То, как протагонист Цинциннат, узник, приговоренный к смертной казни за непохожесть на других, старается не заплакать перед тюремщиками и палачом наяву, а плачет лишь в воображении, служит частью важного сквозного мотива главного героя как ребенка (с ним обращаются как с несмышленышем и/или пациентом – одна из ролей, навязанных ему мучителями). Сцена, где во время визита к Цинциннату плачет его лживая, распутная и безнадежно им любимая жена Марфинька, подкрепляет одну из основных тем романа: фальши, театральности, искусственности страшного мира, куда по ошибке попал подлинный поэт Цинциннат Ц., – мира, где лишь его воображаемый двойник осмеливается делать что хочет.

Продолговатые, чудно отшлифованные слезы поползли у Марфиньки по щекам, подбородку… <…> Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус: не соленая и не солодкая, – просто капля комнатной воды. Цинциннат не сделал этого669.

Слеза оказывается пресной водицей точно так же, как тюремный паук – игрушкой, а весь мир – ветхими театральными декорациями; скорбь Марфиньки фальшива.

Но слезы присутствуют в «Приглашении на казнь» и в более имплицитных вариантах. Рассмотрим следующую фразу – описание того, как на страницу книги попала капля с букета, лишь напоминающая слезу:

Цинциннат все глядел в книгу. На страницу попала капля. Несколько букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро, вспухнув, как под лежачей лупой670.

Набоков неспроста выбирает здесь и образ воды как лупы, под которой шрифт увеличивается, и именно такое название кегля: из‐за своего отличия от обычных людей Цинциннат всю жизнь ощущает себя под пристальным наблюдением, словно под лупой. Что еще важнее, фонетически и графически «цицеро» перекликается с именем протагониста (двойное «ц») и напоминает читателю о том, что Цинциннат – единственный живой и настоящий человек среди кукол: в финале прочие персонажи уменьшатся до кукольных размеров, а сам Цинциннат осознает свой истинный масштаб, подобно кэрролловской Алисе, и, обретя свободу, покинет место казни. О своей особости он догадывается давно и в заточении размышляет:

Я не простой… я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и вкус, – не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, – но главное: дар сочетать все это в одной точке…671

А. Долинин в статье «Пушкинские подтексты в романе Набокова „Приглашение на казнь“» отмечает здесь в рамках пушкинского мотива аллюзию на «Пророка». Будучи пророком, герой прозревает мир в истинном свете, размышляет о том, что вещество и время в фальшивом мире существуют по своим законам, искаженным и нарушенным. При этом взгляд Цинцинната работает как лупа применительно