Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Этот ложный, псевдоноваторский процесс, на самом деле, есть не что иное, как попытка серости, оригинальничающей ради успеха у нетребовательной публики, реализовать свои амбиции посредством дешёвых трюков. В результате мы видим варево в виде изуродованных до неузнаваемости великих произведений далекого и не совсем далекого прошлого.

Оправдывая свой пещерный вандализм, серость высокоумно называет это авторским прочтением "устаревшей" классики.

Считается, что всё это беззаконие можно творить безнаказанно. И кромсается текст оригинала так, что от него остаются только рожки да ножки.

Особенно страдает при этом отечественное искусство.

Перекраивают, подлаживают, "улучшают" всех — от Гоголя до Ильфа и Петрова.

Складывается впечатление, что к родной классике наши квазиноваторы испытывают почтения куда меньше, чем к иностранным авторам.

И что мы имеем в итоге? Шедевры прошлого "опускаются" до уровня клинописи в вокзальных сортирах.

А что еще может родить серость? Только серость.

Надругаться над плотью искусства способен только негодяй. Ведь искусство — это часть всеобщей, всечеловеческой религии, имеющей одного Бога. Надеюсь, понятно, — какого. Истинное искусство священно, искусство гениев неприкосновенно. Гении на то и гении, что их искусство совершенно, это искусство на все времена. Оно всегда современно. Меняя что-то в совершенном произведении, мы не сделаем его совершенней. Меняя что-то в прекрасном, совершенном творении, мы неизбежно превращаем прекрасное в его противоположность — в безобразное.

Журналист:

— Вы верите в Бога?

Писатель:

— Существует немало косвенных свидетельств того, что Господь существует. Только это надо уметь разглядеть.

Например. Нет ничего страшнее мыслей о смерти. Особенно если смерть близка. Нередко перед смертью человек тяжело болеет и страдает от страшных болей.

И говорит: скорее бы…

То есть, боль заслоняет страх смерти.

Уверен, что это высокое милосердие: высокое и жестокое милосердие Господа.

Заслуживает внимания мысль о твоей личности, о твоем внутреннем "я".

Не будь высшей силы, где бы пребывало это твое таинственное "я"? Да ты бы и не родился…

Если ты всеми своими печенками, селезенками и предсердиями осознаешь, что твое рождение чудо из чудес, — это и будет твой прорыв к Богу.

Вдумайтесь в это, хорошенько вдумайтесь.

Да, Господь создал человека. По образу и подобию Своему. Создал и пустил гулять по свету, предоставив человека самому себе.

Таким образом, только от тебя зависит, кем ты станешь: обычным ли человеком, каких большинство, или неким странным, недюжинным субъектом, вырывающимся из общего ряда и баламутящим болотную воду, в которой большинство людей чувствует себя вполне комфортно и безопасно.

Журналист:

— Ваши творческие планы?

Писатель, вздыхая:

— Какие уж тут творческие планы, батенька, когда позади восемь десятков лет?! Утром встаешь и не знаешь, дотянешь ли до обеда, — писатель устало вздыхает и смотрит на часы.

Журналист тоже смотрит на часы, и брови его ползут вверх:

— Господи, уже три часа! Думаю, ваши слова, — говорит он, чувствуя голодное урчание в животе, — думаю, ваши слова — прекрасная развязка нашей не в меру затянувшейся беседы…

Журналист решительно захлопывает редакционный блокнот и, не попрощавшись, вылетает из комнаты.

"Когда попадаешь в больницу, то тебе как личности не остается места. В больнице совсем не такая, как на свободе, шкала этических ценностей. Там иные поведенческие нормы. Это касается как больных, так и врачебного персонала.

Врачи всех больных называют "они". "При таком течении болезни "они" уходят (то есть — умирают) быстро". Умирающие — для врачей — существа иного биологического вида. Или — люди иной качественной категории. Ближе…"

Раф задумался. "Что помешало мне дописать? Интересно, к кому ближе? Или — к чему?.."

"Один приятель звонит другому:

— Что поделываешь?

— Да вот пасьянс раскладываю. Страшно увлекательное занятие! А ты?

— Болезни, блядь, замучили. Не вылезаю из них. Не успеваю одну болячку вылечить, как тут же в меня вцепляется новая. Если прежде атаки безносой курвы носили характер спорадический, то теперь это — планомерная, безостановочная осада. Видно, смерть решила, что со мной пора кончать. Что-то мне не по себе…

— А ты наплюй. Хочешь, я научу тебя играть в акулину?"

Раф скривился. Никак не могу выбраться из-под влияний…

"До хрипоты спорил. С жаром утверждал, что Ломоносов принес бы куда больше пользы Отечеству, если бы не предпринимал своего знаменитого пешего перехода в северную столицу: лучше бы он остался у себя в Архангельской губернии и помогал поморам чинить сети…"

Раф приподнялся, взял со столика бутылку, подержал ее в руке, подумал и поставил на место.

"Покойно счастлив тот, в ком умерла любовь к женщине. Этот человек похож на больного, который ранним погожим утром после нескольких дней беспамятства просыпается совершенно здоровым. Просыпается, потягивается и устремляет счастливый обновленный взор в открытое окно, где весенний сад кипит бело-розовым цветом, где птички разные цеперекают и вообще — жизнь!

Другое дело, когда умирает сам предмет обожания. Тут не до счастья. Эта беда останется с тобой навсегда… Потом будет много увлечений, "любовей", но израненное чувство, даже подлеченное и прибитое временем, будет саднить сердце до смертного часа и бесповоротно изменит многое в твоем восприятии жизни".

"В постели лютовал!"

Это я о себе!

"Разговор двух молодых людей.

— Ты много можешь выпить?

— Зависит от настроения. Под настроение можно и полтора литра высадить.

Пауза. Потом первый, убежденно:

— Правильно. Настроение — это великая вещь!

Еще пауза, длиннее первой.

Второй, неожиданно, с чувством:

— Под хорошее настроение умирать хорошо!"

Господи, до чего же легко рассуждать о смерти, когда до нее далеко!

"Не те бабы кружат голову, у которых глаза черные и горят, как у дикой кошки, а те, которые во время этого самого дела, индифферентно уставившись в потолок, курят сигаретки и говорят томно:

— Ну что ты со мной делаешь, касатик!"

Конгениально! Какое точное попадание!

"В известном смысле, — пояснял некий астроном, — материальная вселенная как бы исчезает, подобно уже рассказанной истории, рассеивается, подобно видению".

Раф пожал плечами. Откуда он это выкопал?!

"Разрази меня гром, если я понимаю этого Господа Бога! Чего ему еще от меня надо? Он всё у меня отобрал! Рассорил с друзьями. Разорил дотла. Ногу ампутировал. Жену увёл. Сына превратил в наркомана. Состарил меня! Хотя я и верю в Господа нашего Бога, почитаю Его, но я совершенно в Нём разочаровался".

"Х-в закалял свою волю жестокими испытаниями. Другие обливаются ледяной водой, изнуряют себя голодовками, воздерживаются от плотских наслаждений. Х-в же поступал иначе. Повторяем, он закалял свою волю жестокими испытаниями. Уточним: чужими жестокими испытаниями!

Действовал он следующим живодерским образом. Ловил бездомного кота, помещал его в молочный бидон, плотно закрывал крышку.

И — без молока! — ставил на газовую плиту и на сильном огне держал бидон с котом не менее получала, осуществляя, таким образом, на практике процесс сухой возгонки органической субстанции. Сублимировал, так сказать, кота, становящегося по воле любознательного юноши объектом строгого научного эксперимента.

Сам садился рядом на табурет и, с сосредоточенным видом глядя прямо перед собой, слушал завывания кота, закаляя тем самым свое нежное сердце.

Ему многое удалось на этом пути. На пути постижения самого себя. Годам к тридцати он настолько усовершенствовал и укрепил свой дух, что мог на спор без особых переживаний зарезать случайного прохожего.

Не реже одного раза в полгода он это и проделывал. Для того чтобы быть, так сказать, в тонусе. Затем шел домой, с аппетитом ужинал и спокойно ложился спать".

"Смерть многолика. И не всегда она имеет вид пораженного болезнями немощного старца.