Оставленные - Том Перротта

Кевин почти доел бутерброд, когда Джилл вошла в дом через заднюю дверь. В коридоре она на мгновение остановилась, сбросила на пол свой рюкзак. Наверно, была в библиотеке, предположил Кевин. В последнее время она специально не появлялась дома до тех пор, пока Эйми не уйдет на работу. Девочки с математической точностью рассчитывали свои приходы и уходы, стараясь не встречаться. В лучшем случае их можно было застать дома одновременно, если одна из них спала. Хотя обе уверяли его, что они прекрасно ладят друг с другом.

Кевин смущенно улыбнулся, когда дочь вошла на кухню. Ждал, что она съязвит по поводу его ужина в окружении средств массовой информации, но Джилл даже не обратила на это внимания. Щурясь, она смотрела на дисплей своего телефона, и при этом в лице ее одновременно читались удивление и восторг.

– Привет, – поздоровалась она. – Слышал про святого Уэйна?

– Что с ним?

– Признал себя виновным.

– В чем?

– По многим пунктам, – ответила Джилл. – Похоже, его надолго закроют.

Кевин оживил свой лэптоп, пробегая глазами новостные заголовки. Это была главная новость дня. СВЯТОЙ УЭЙН СОЗНАЛСЯ: НЕОБЫЧАЙНЫЕ ОТКРОВЕНИЯ ОПОЗОРЕННОГО ЛИДЕРА КУЛЬТА. Кевин вывел статью на экран и начал читать:

«Неожиданная сделка… обвинители требуют наказания в виде лишения свободы сроком на двадцать лет… через двенадцать лет возможно условно-досрочное освобождение… «После исчезновения сына я растерялся… Мне хотелось одного – помогать страждущим, но власть опьянила меня… Я использовал в своих интересах множество беззащитных молодых людей… предал свою жену и память сына, а также доверие юношей и девушек, которые обращались ко мне за исцелением и духовным руководством… Особенно девушки… Они были не моими женами, а моими жертвами… Я хотел быть святым человеком, а превратился в чудовище».

Кевин пытался сосредоточиться на содержании статьи, но взгляд то и дело падал на снимок, помещенный рядом с текстом – знакомое фото угрюмого небритого человека в пижаме. Его удивило, что он не испытывает ни удовлетворения, ни злорадства при мысли о том, что святой Уэйн будет гнить в тюрьме. Только слабый толчок жалости, нежеланное чувство схожести с человеком, который разбил сердце его сыну.

Он любил тебя, думал Кевин, глядя на снимок, словно ждал от него ответа. А ты тоже не оправдал его надежд.

Отказаться от многого

Прежде чем подобрать себе новое имя, Нора перекрасила волосы. Именно в таком порядке, думала она, только такая последовательность и имеет смысл. А как еще узнать, что ты собой представляешь, пока не увидишь себя в зеркале? Она никогда не понимала тех родителей, которые подбирали детям имена за несколько месяцев, а то и лет до их рождения, словно не давали имя живому человеку, а приклеивали ярлык на некую абстрактную идею. С ее точки зрения, это было полнейшей бесцеремонностью и проявлением неуважения по отношению к детям.

Она предпочла бы покраситься сама, без посторонних глаз, но понимала, что это очень сложная и рискованная операция, чтобы можно было провести ее на дому. Природа наделила ее темно-каштановыми волосами, и на каждом сайте, откуда она черпала информацию, ее предупреждали, что нужно дважды подумать, прежде чем пытаться перекраситься в блондинку без помощи профессионала. Это сложный, трудоемкий процесс, с применением сильных реагентов, и зачастую приводит, как выражались эксперты, к «плачевным результатам». В комментариях к статьям удрученные брюнетки сожалели о том, что не довольствовались своим естественным цветом волос. «У меня были красивые каштановые волосы, – писала одна из них. – И вот я купилась на рекламу и обесцветилась. Цвет мне подошел, но сами волосы стали тусклыми и безжизненными, – как пластмассовая трава на голове, – так говорит мой парень!»

Такие отзывы посеяли тревогу в душе Норы, но не заставили ее отказаться от задуманного. Она собиралась перекраситься не забавы ради и не для того, чтобы лучше выглядеть. Она хотела навсегда покончить с прошлым, полностью изменить внешность, и самый быстрый, самый верный способ добиться этой цели – стать крашеной блондинкой. Если ее красивые каштановые волосы превратятся в пластмассовую траву, она воспримет это как побочный эффект, с которым вполне можно жить.

В своей жизни она еще ни разу не красила волосы, не делала мелирование и даже не пыталась затушевать седину, появившуюся у нее в последние годы, оттеночными шампунями, несмотря на настоятельные уговоры ее стилиста, сурового критичного болгарина по имени Григорий. «Давай я это уберу, – говорил он ей при каждой встрече с грозным славянским акцентом. – Снова будешь выглядеть, как девочка». Но Нора не стремилась помолодеть. Наоборот, она жалела, что у нее слишком мало седины в волосах, что она не выглядит, как некоторые еще не старые люди, внезапно побелевшие в результате потрясения, пережитого Четырнадцатого октября. Было бы куда проще, думала она, если б незнакомцы с одного взгляда на нее понимали, что она – жертва трагических обстоятельств.

В кругах состоятельной клиентуры Григорий считался первоклассным мастером, но Нора не хотела вмешивать его в процесс собственной трансформации, выслушивать его возражения или объяснять, почему она решила кардинально поменять внешность вопреки здравому смыслу. Что она ему ответит? Я больше не Нора. С Норой покончено раз и навсегда. Она не хотела бы вести такую беседу в парикмахерской с мужчиной, который говорит, как киношный вампир.

Она записалась в один из салонов сети «Хэйр трафик контрол», ориентированной на более молодого и менее состоятельного клиента, чьи мастера, предположительно, не моргнув и глазом, выполняют даже самые дурацкие просьбы клиентов. И все равно тамошняя парикмахерша, розововолосая девица панковатого вида, с сомнением посмотрела на Нору, когда высказала свои пожелания.

– Вы действительно в этом уверены? – спросила девушка, легонько касаясь тыльной стороной ладони щеки Норы. – Тон вашей кожи не совсем…

– Я подумала, – перебила та, – что вы быстрее справитесь со своей задачей, если мы обойдемся без пустой болтовни.

* * *

«Алая буква»[117] читалась медленно. Отчасти по вине Тома, считала Джилл: тот, в свои школьные годы, так ругал эту книгу, что его ненависть, должно быть, передалась и ей. Вообще-то, он не только ругал: однажды, вернувшись домой из школы, Джилл увидела, как Том вонзает в роман (это было издание в бумажной обложке) острый столовый нож. Кончик лезвия проникал довольно глубоко, так, что Том порой не без усилий вытаскивал его. Джилл поинтересовалась у брата, что это он делает, и Том объяснил, спокойным серьезным голосом, что он пытается убить «Алую букву», пока та не убила его.

Так что, возможно, Джилл относилась к роману не с тем уважением, какого заслуживала бессмертная классика американской литературы. Но, по крайней мере, она добросовестно старалась. На минувшей неделе она три раза принималась за чтение, но до сих пор не осилила даже предисловие Готорна, а мистер Дестри утверждал, что это важнейшая часть романа и пропускать ее никак нельзя. Как будто у Джилл аллергия на его прозу. Как будто она тупая, заторможенная и плохо читает по-английски. «Описанные старцы, сидящие, подобно Матфею, у входа в таможню, но едва ли могущие рассчитывать на то, что их призовут к совершению апостольских деяний, и являются таможенными чиновниками»[118]. Чем дольше Джилл смотрела на какое-то предложение, тем более бессмысленным оно ей казалось; слова будто растворялись на странице.

В действительности проблема была не в книге, и не в весенней меланхолии, и не в том, что надвигались выпускные экзамены. Все дело было в мисс Маффи и их беседах с помощью интернет-пейджера, которые они вели вот уже несколько дней. Их общение вскружило ей голову, тянуло туда, куда она не хотела идти. Джилл как будто не могла противиться, не могла найти убедительной причины, чтобы разорвать, обрубить их связь, которая так неожиданно возобновилась, после стольких лет.

Мисс Маффи, то есть Холли – Джилл все не могла привыкнуть называть ее по имени – преподавала у нее в четвертом классе и была ее любимой учительницей, хотя любовь эта пришла не сразу. Холли взяла их класс под свою опеку в январе, после того как мисс Фредериксон ушла в декрет. Все ученики встретили ее в штыки и на первых порах относились к ней как к незваному гостю. Однако через пару недель они начали понимать, что им крупно повезло: мисс Маффи была молода, энергична, гораздо интереснее, чем скучная старая мисс Фредериксон (хотя до появления Холли мисс Фредериксон никто не считал скучной и старой). Теперь, почти десяти лет спустя, Джилл мало что помнила о четвертом классе и о том, почему та весна была особенной. В памяти сохранились лишь татуировка в виде золотой рыбки на ноге мисс Маффи, чуть выше щиколотки, чувство влюбленности в учительницу и желание, чтобы лето никогда не наступало.