Ларец - Елена Чудинова

Странно ли, что простодушный этот рассказ подействовал на меня чрезвычайным образом?!

Допросил я вновь ребятишек и баб, что явились свидетелями появления собаки. Обеи бабы оказались мне мало полезны, но один из мальчиков вспомнил, что тонкая палка напоминала оперенный конец стрелы, но побольше, чем те стрелы, которыми он с товарищами тешился, добывая мелкую птицу. Мудрено, взрослые уж забыли, что такое стрела.

Ты знаешь, Илларион, на свой страх и риск мы вправе привлекать силы значительные, если видим в том необходимость. Моею волей тысячи посланий полетели по всем пределам, тая единственный странный вопрос: не доводилось ли кому слышать еще какой легенды о рыжей собаке?

И первое свидетельство не заставило себя ждать. Под Орлом видали рыжую собаку, источающую кровь вместо слюны, со стрелой в груди, и даже она прослыла чем-то вроде местного привиденья. Но когда?! Отнюдь не в годе 1565, годе смерти Малютиной, но позже, при Борисе Годунове. Как раз после жесточайшего голода, когда нещасный Борис открыл народу собственные закрома, но отнюдь не избыл ненависти к себе, вызванной ложным обвинением в смерти малолетнего Димитрия.

Разум мой блуждал во мраке. Я своею уже рукою отписал в Орел, вопрошая, не было ли случаев бесноватости, подобной той, что приключилась с Галиной? Действительно, подобное случилось в тот год с тринадцатилетним отроком по имени Дементий, также заговорившим от Малюты Скуратова.

Вскоре получил я сведения о схожем случае под Калугою, семьюдесятью годами позже, чем в Орле, и также после неурожайного лета. Там Малютою назывался взрослый мужик, чье имя позабылось. Вообще о том случае меньше было известно.

Внимание мое обратилось на то, что ни отрока Дементия, ни неизвестного мужчины не удалось отчитать. Тот и другой бесновались, покуда не истощились их телесные силы, а затем умерли.

Сведения складывались воедино, но я не продвигался ни на шаг. Отчего там и тут собака появлялась после большого глада? Сие не могло быть случайностью, но какова связь между голодом и появленьями собаки? Я близок был к отчаянью.

Проведя сутки молитвенного бдения, я с новым прилежанием засел за бумаги. Решение идти по другому пути явилось нежданно. Да, укус собаки связан с одержимостью Малютой Скуратовым, и собака, быть может, и есть он сам, не нашедший погребения. Но, чтобы справиться с ним, я должен понять, кого и отчего кусает собака? Я чувствовал, что безвинный человек безопасен от ее зубов. Неспроста собака, являвшаяся во двор Галины, словно бы выбирала себе доступную жертву. Но какою должна быть вина? Решение следовало искать не во внешних обстоятельствах, но во внутренней сути окаянного ката. Что было главною его страстью?

— Жестокость! — пылко воскликнул Илларион, до той поры внимавший отцу Модесту молча, словно боясь упустить хоть одно его слово.

— Дитя мое, этот ответ лежит на поверхности. Он почти ничего не значит, ибо не рисует отличия той жестокости, что владела Малютою, от жестокости других злодеев. В чем суть собственно его жестокости? Не думаешь ли ты, друг мой, что людей жестоких, и очень жестоких, немало на этом свете? — В голосе отца Модеста была горькая ирония. — Если б собака имела право покусать их всех, Малюта вселялся бы в людей чаще, чем нападает хворь желудка! Убийство? Но это понятие лишь чуть уже, чем вообще жестокость. И не нужна убийце непременная связь с событием голода. Нет, нужно какое-то очень маленькое условье, и не непременно тот, кто его соблюл, виноват великою виною. Быть может, жертва собаки много безобиднее других злодеев, особенно если учесть, что среди прочих был отрок, за которым не было прежде замечено ничего особо худого. Одна лишь причина, но очень сугубая!

Я знал, что на сей раз иду верною стезею, но доискаться не мог. И вот, отложивши бумаги, я подкараулил родственницу Галины Татьяну, когда она была одна.

«Отвечай мне, женщина, и бойся солгать, — сурово сказал я. — Что натворила Галина, когда был голод?»

Нещасная, задрожав, упала к моим ногам.

«Не сказывай никому, батюшка, нето семью нашу забьют в селе камнями! Уж и так людишки злобятся, что в дому одержимая, а коли узнают!..»

«Я сохраню твою тайну, но от меня ты не должна сокрыть ничего», — отвечал я, чувствуя, что действую верно.

«Уж очень нас скрутило, кишки будто стеклом резало от боли, — запричитала та. — Пушной хлеб казался слаще пряника, а на горсть муки толкли дюжину горстей коры, да и того доставалось по малому кусочку. Хуже было варить сыромятную кожу. Галина же маялась больше других и сильней других отощала. Было дело в марте месяце. Народ уж слишком обессилел, чтобы промышлять охотой, да и мало что уже удавалось добыть. Все сидели по избам, а на улице было безлюдно. Мы же вышли вдвоем проверить силки, но те оказались пусты. Тут в село вошла женщина-нищенка с дитятком-годовичком на руках. Была она вовсе без сил и брела как слепая. Завидевши нас, нищенка сделала над собою усилие, чтобы приблизиться, но зашаталась и рухнула, протягивая к нам дитя на вытянутых руках. Мы подошли. Нищенка была уж мертва. Ребенок ее также был, видать с первого взгляду, не жилец и едва дышал. Галина вытащила из рук умершей дитя и, оглядевшись по сторонам, повернула к дому.

«Зачем ты взяла его? — спросила я. — Он вить помрет с часу на час».

«Оно и ладно, — отвечала она. — Ее не спрячешь, пусть лежит, пока не натолкнутся другие, а дите спрятать легко!»

«Зачем тебе прятать чужое дите, которое вот-вот помрет?» — спросила я и тут заметила, что она идет не к дому, а к бане, которую уж давно не топили.

«Не сказывай никому! — бормотала Галина, жадно вглядываясь в лицо дитенка. Она словно ждала чего-то. — Он сейчас помрет, так и убойства греха я на себя не возьму. Кому от этого хуже, а я уж не могу боле без мясца. Смолчишь, так поделим поровень».

Но как ни резал голод мои кишки, я в ужасе отшатнулась.

«Не хочешь, так не ешь, дура, а меня не отговаривай! Сама знаешь, сболтнешь, всем нам хуже будет! Никто ее не видал еще, никто не знает, что дите при ней было! Экая удача!»

Со страху я убежала в избу и больше ничего не видала. С того дня Галина вроде бы поправилась в теле и перестала быть такой злобной. Вот и все, а больше я ничего не знаю, хоть убейте!»

Я не слушал уже глупую бабу. Страшная истина наконец отверзлась. Антропофагия, даже если она не сопровождалась убийством, была тем условьем, что открывало человека укусу собаки.

Илларион отер лоб, и белый платок его тут же потемнел от влаги.

— Прервемся, брат, — отец Модест поднялся и положил обе ладони на плечи монаха. — Тебе тяжело слушать.

— Мне тяжело слушать, отче, но каково ж было тебе пережить сии испытания? — хрипло спросил юноша. — Сколь же я слаб рядом с тобою!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});