Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Блондинка Елена была очень мила. Уже в скором времени ее подружки стали косо поглядывать в мою сторону, а ее мамаша изобретать трюки в духе Боккаччо, чтобы растащить нас в разные стороны. Так, она вдруг заявила однажды, что ей непременно нужно съездить в Новгород, где у нее громадная лесопильня, чтобы посмотреть, что там и как, и убедиться, что управляющий ее не обманывает. А в такой поездке она нуждается в защите надежного мужчины. И не соглашусь ли я ей в этом помочь?

Мне такое предложение показалось лестным, и, конечно, я был готов ее сопровождать. И хотя ее дочь кисло смотрела на эту затею, на другой день мы уехали.

По дороге мать с большим искусством играла роль влюбленной женщины, я охотно втягивался в этот опасный флирт, и вот дело дошло до того, что она объявила о своей готовности поселиться вместе со мной в Москве, где у нее тоже есть две фабрики, — лишь бы я оставил в покое ее дочь. Она знает, что Лена не раз навещала меня в отеле. А репутация дочери ей дороже всего.

Лена и в самом деле бывала у меня с визитом, но не трогать порядочных девушек и относиться к ним, как к сестрам, было моим само собой разумеющимся правилом, хотя это-то как раз и привязывало ко мне таких особ. Об этом я и сказал ее матери, которая все никак не хотела поверить, что между мной и ее дочерью действительно не было ничего «такого». Потом вдруг настроение ее переменилось, и она стала умолять меня жениться на ее дочери, потому как где же еще найдешь теперь такого мужчину.

Однако и этого я не хотел. Как ни очаровательна была девушка, но в свои двадцать три года я не собирался жениться. Разговор с ее матерью кончился перебранкой.

В Новгороде же я помог этой деловой женщине вывести ее управляющего на чистую воду, и это настолько возвысило меня в ее глазах, что она не обинуясь предложила мне жениться на ней. Тогда я как мультимиллионер одним махом избавлюсь от всех забот, а поскольку я значительно моложе ее, то и впереди у меня будет немало хороших дней.

Насколько же странно выглядит картина мира в подобных женских головках! Я не удержался, чтобы не посмеяться над ней — слишком уж дико было ее предложение. Но, отказавшись, я еще больше вырос в ее глазах. Право, то было презабавное путешествие, полное неожиданных поворотов. Но когда мы через две недели вернулись в Ковно, последовало самое удивительное. Ни с того ни с сего она вдруг стала обращаться со мной крайне холодно, сверху вниз, осыпать насмешками и наладила дело так, что ее дочь не могла отныне и шагу ступить без присмотра. Несмотря на это, Лене все-таки удавалось тайком заглядывать ко мне. Но вскоре после моего отъезда она вышла замуж за богатого поклонника.

В начале июня я получил наконец приказ прибыть в летний военный лагерь недалеко от Ковно для прохождения окончательной медицинской комиссии. Оставив чемоданы у Фридмана, я отправился туда на дрожках.

В лагере меня засунули в полковой лазарет, где выдали жалкую робу, как больному, и отвели матрас на деревянном полу. Жуткий больничный рацион ограничивался перловой кашей. После обеда меня отвели к врачу, которому я должен был объяснять, каким образом я оказался в лазарете. Он вызвал нескольких коллег, чтобы устроить с ними консилиум. Собственно консилиум должен был состояться на следующее утро, а пока я должен был пить с ними чай и рассказывать о жизни в Петербурге и Германии. Они пригласили меня и на ужин. Кончилось тем, что двоим из них я прочитал свой перевод «Руслана и Людмилы» Пушкина. Полнозвучные стихи Пушкина я декламировал, таким образом, при свете керосиновой лампы в самом неприхотливом полевом лазарете, задрапировавшись как элегантным плащом своей больничной накидкой.

Мои военные эскулапы угостили меня еще терпким кавказским вином и отпустили спать очень поздно. На мой вопрос, что будет завтра, они заверили, что все будет в порядке. Однако же я провел скверную ночь. На полу лежало до двадцати матрасов. Спавшие на них люди храпели, ворочались и стонали во сне. Большое голое помещение освещалось только маленьким ночником. Вдоль матрасов сновали мыши. Те, у кого была лихорадка, громко разговаривали во сне. Я не мог сомкнуть глаз.

На следующее утро я предстал целому батальону врачей, сержантов и офицеров. В воздухе замелькали стетоскопы. Цифры моих показателей громко выкрикивались и записывались. Головы кивали и приникали к столу. Наконец тот молодой врач, которому особенно понравился мой Пушкин, сказал:

А теперь покажите зубы!

Мне открыли рот, он влез туда каким-то инструментом и потом торжественно возвестил:

Не годен!

Выяснилось, что мои задние зубы по какой-то причине не были пригодны для того, чтобы ими при некоторых операциях обкусывать патроны. А предписания этого требовали. Я же не соответствовал предписаниям, на которые обычно никто не обращал никакого внимания. Итак: не годен. Могу быть только ратником ополчения. Пушкин меня спас. На что только не годятся великие поэты!

Расстаться с Ковно мне труда не составило. Тем же вечером я отбыл домой — с долгами по уши и нищ как церковная крыса. Я ничего не делал эти три месяца, только проживал себе день за днем без всякого смысла.

Отец был мною доволен, особенно ему понравилась коробка польского печенья, которую я на последние монеты купил в Ковно. Покончив со своим сложным пасьянсом, который сошелся, он сказал: «Итак, одной головной болью меньше. Теперь хорошо бы тебе наконец решить, чем ты хочешь заняться».

Иной раз самые простые, спокойно сказанные слова могут оказать немалую помощь.

Чтобы облегчить мне выбор, отец предложил для начала такой компромисс. Он собирается с мамой поехать на отдых в Ассерн, недели на четыре. Я мог бы на это время заместить его в конторе: сидеть там каждый день с девяти до двенадцати, принимать посетителей, справляться об их нуждах и пожеланиях и пересылать бумаги ему.

В неотложных случаях я могу вызвать его телеграммой или телефонным звонком, и тогда он приедет. В качестве вознаграждения я буду получать по два рубля в день, деньги очень неплохие, особенно учитывая, что я живу на всем готовом.

Само собой разумеется, я согласился. У церковной мыши опять появлялось что пожевать, а главное, у меня оставалось свободное время.

Мне казалось, что ниже я уже не мог опуститься. В Ковно я достиг крайней точки падения в кривой своей жизни. Не пора ли отказаться от мечты стать великим поэтом и писателем и, скрепя сердце, освоить какую-нибудь хлебную профессию?

Quo vadisl Яблочко, куда ты катишься?

Русская фраза из песенки и латинское речение имели одно и то же в виду. Жить так дальше было нельзя. Свободный художник стоял перед лицом позорного банкротства. Это я должен был понимать, и я был достаточно честен с собой, чтобы это понять.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});