Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Чтение Блока продолжалось, с небольшим перерывом, с восьми часов до полуночи, но было заметно, что пьеса никому не понравилась.

В то время Блок по совершенно непонятным причинам сблизился вдруг с драматургом Леонидом Андреевым из склонной к социализму группы Горького. Андреев тоже был среди гостей. Но он ощущался здесь как инородное тело и сам это чувствовал, стараясь быть подчеркнуто учтивым. Он тогда был — может быть, наряду с Горьким — самым востребованным в театре драматургом России.

И несмотря на это, все мы, и я в том числе, были невысокого мнения о его даровании. Со своей ухоженной бородкой, зачесанными назад темными волосами, тонкими чертами лица и томной бледностью трагического актера, подчеркнутой темными тонами всегда со вкусом подобранной одежды, он был очень красив — может быть, даже слишком, неприятно красив. В ту пору его довольно грубо сколоченная «Жизнь человека», поставленная на всех русских сценах, пользовалась сенсационным успехом; поэтому Блок, вероятно, счел его самым подходящим человеком для принятия родов его романтико-символистской драмы «Песнь судьбы». Во всяком случае, было заметно, что негативная оценка Андреева больно ранила Блока.

Ближе к бурному финалу этой пьесы Блок включил и несколько строф из замечательных, близких к фольклору «Коробейников» Некрасова, которые, правда, выглядели ненатурально в столь искусственном окружении. Все осуждали Блока за эту неожиданную вставку и больше других — Леонид Андреев, но автор был ею прямо-таки горд. Последовали возбужденные дебаты, в ходе которых, кажется, только мы с Кузминым выступили за то, чтобы оставить все как есть. Но переломить общее настроение не смогли, более того — нас чуть не подняли на смех. Если не ошибаюсь, то был глас заносчивого полубога критики Акима Волынского, возвестивший, что заступничество «юных декадентов» лишь подчеркивает грубую ошибку Блока.

Блок был подавлен. Однако уже на следующий день мы с ним потешались над суждениями сих брадатых мужей.

Через некоторое время Блок попытался прощупать почву у Станиславского, который, как и всегда об эту пору, приехал на целый месяц с гастролями своего Московского Художественного театра в Петербург. Блок прочитал ему свою пьесу, и тут начались знаменитые пассы Станиславского, годами рассыпавшегося в таких случаях в комплиментах и обещаниях, чтобы потом наконец сказать свое окончательное «нет». Блока Станиславский подвергал такой пытке дважды. Другой раз с пьесой «Роза и крест» пытка длилась особенно долго. Можно отметить необыкновенное упорство в достижении цели, которое обнаружил, претерпев эти муки, Блок, но нельзя не отметить и то, что Художественный театр Станиславского безоговорочно считался в те годы высшей инстанцией.

Моей пьесой Блок совершенно не заинтересовался, однако помог мне найти дорогу к Станиславскому. Прием состоялся в гостинице «Европа», где Станиславский занимал роскошные апартаменты.

Московский фабрикант Константин Сергеевич Алексеев, который известен в качестве театрального деятеля, актера и режиссера под фамилией Станиславский, был видной фигурой: высок и строен, с подчеркнутыми ухватками джентльмена и элегантной проседью. В ту пору ему было лет сорок пять. Со своей породистой, в английском стиле, головой он производил неотразимое впечатление — и знал это! Он весьма милостиво принял меня в своем салоне и благожелательно выслушал. Когда же я попросил его дать главную роль моей рижской подруге, если дело дойдет до постановки, он лишь страдальчески улыбнулся. Ох, уж эти молодые авторы, вечно у них на уме одна чепуха! А куда ж ему девать своих великолепных актрис? А их у него и в самом деле было немало! -

Тема моей «Очаровательной змеи» понравилась ему, но название он решительно забраковал — и, конечно, справедливо. Тот факт, что мою пьесу перевел Кузмин, склонил его в мою пользу: он полистал рукопись в одном месте, потом в другом, а ближе к финалу натолкнулся на ту цыганскую песню на русском языке, которую многократно воспетая мной Рената исполняла еще перед моей первой поездкой в Петербург. Он напел мелодию — и тут же напал на Блока: «И что это вам, молодежи, все хочется позаимствовать что-нибудь из фольклора. Отчего же вы тогда сразу не пишете в народном духе?» И он улыбнулся с пренебрежением: «Оттого, что не можете».

Станиславский был сложным, смешанным явлением, как и его театр. В его театре было все — от патетического, местами слезного китча трагедий великого Алексея Толстого — самый большой его успех — до трогательного романтизма босоногого ницшеанца Максима Горького («На дне»), от призрачного символизма чудесного Чехова — которому он, бессмертная заслуга, проложил дорогу на сцену, — до легкокрылых символистских отражений Метерлинка. По сути, это был антитеатр, и, быть может, поэтому он имел такой успех в мире мнимостей, не ведающем иллюзий. Станиславский был полным антиподом Мейерхольда с его абсолютным театром. Их короткое пересечение быстро кончилось разрывом.

Моя пьеса ему не понравилась, но со мной игра не затянулась; через две недели я уже знал, что с этой мечтой покончено.

Зато мной заинтересовался господин Гржебин, владелец издательства «Шиповник», который вынашивал и отчасти осуществлял большие планы. У него вышло первое собрание сочинений Сологуба, собрание сочинений Герберта Уэллса, а также, если не ошибаюсь, Гамсуна, Анатоля Франса и д’Аннунцио. К сожалению, в тот памятный вечер, когда он меня пригласил, я произвел на него самое невыгодное впечатление — потому что явился в смокинге. Дамы хоть и пришли в вечерних платьях с глубоким вырезом, а одна из них даже разбила мое сердце, но поэт, который мнит быть поэтом, не может являться в смокинге, если он не отпетый буржуй. Я оказался белой вороной и не могу отделаться от впечатления, что интерес Гржебина к моей поэзии мгновенно угас, как только он увидел мой добротный венский смокинг.

А с прелестной дамой тем не менее я познакомился. То была поэтесса Людмила Вилькина, укротительница сердец всех русских символистов (Брюсов посвятил ей свою «Девушку из леса», поэму в терцинах в стиле Суинберна). Она переводила Метерлинка, которого тогда много играли в России.

Как-то мы с Кузминым прогуливались вечером по оживленным, парадным улицам близ Мойки. И в какой-то момент, — кажется, это было на Малой Морской, — он указал мне рукой на гостиницу:

Вот здесь и проживает госпожа Вилькина. Не желаешь ли к ней заглянуть?

Как можно? Уже больше десяти.

Он потащил меня к портье. Она оказалась дома, и Кузмин попросил позвонить ей по телефону и спросить, не может ли она нас принять. Да, она просит нас подняться. Мы поднялись на лифте, позвонили. Никакого ответа. Кузмин толкнул дверь, она поддалась. Затемненный салон, за ним свет из-под двери в другую комнату.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});