«Если», 2003 № 08 - Геннадий Прашкевич

— Сколько у меня на счету?

— Десять дней без малого, — ответил пекарь, ничуть не удивясь.

— Сколько у меня на счету?

— Девять с хвостиком, — ответил кондитер.

— Сколько у меня?

— Девять с мелочью, — ответил портной.

— Сколько?..

— Девять, — ответила молочница.

— Вы сговорились! Все!!!

— Извините…

— Я хотел бы вернуть обратно дражуар.

— Мы не принимаем обратно проданные вещи.

— Я хочу вернуть коня. Он засекается.

— Надо было смотреть при покупке.

— Верните задаток за диадему!

— Вы не хотите забрать украшение? Оно готово.

— Не хочу. Я передумал.

— Я не возвращаю задатков.

— Я буду жаловаться!

— Ваше право.

— Негодяй!

— Если вы не уйдете, я велю сыновьям вышвырнуть вас вон.

— Вы старьевщик?

— Я.

— Сколько вы дадите за все эти вещи?

— Очень мало, господин. На вашем месте я бы не согласился.

— Это сговор!

— Нет, господин мой. Это Гульденберг.

— Кошелек или жизнь!

Подвыпивший щеголь качнулся, скосив по-птичьи левый глаз на грабителя. «Вы шутите?» — скрипнул снег под сапогом. Щеголю было хорошо. Щеголь недоумевал. Он хотел домой: в кресло у горящего камина, вытянуть ноги к теплу, взять кубок глинтвейна, сунуть нос в аромат жарких пряностей и сделать из «хорошо» — «лучше некуда». Этот гульденбергский обыватель несомненно заслуживал ограбления, если не казни, ибо сам был злостным преступником: во Фрейсбурге его арестовали бы за шаубе на куньем меху с воротником шалью, разрешенной лишь дворянам, в Майнце — за берет с перьями, стоившими дороже позволенных десяти гульденов, в Нижней Австрии — за камку и бархат камзола, запрещенные всем, кроме обладателей высоких титулов, а в чопорном Кюстрине или, скажем, Магдебурге щеголь пострадал бы за вязаные штаны из шелка, надетые под панталоны с чулками. За такие в высшей степени вольнодумные штаны маркграф Иоганн Кюстринский сделал выговор своему тайному советнику Бартольду фон Мандельсо, сказав с укором: «Милейший, даже я надеваю сию роскошь по воскресеньям и в святые праздники!»

— Ты что, не понял? Кошелек или жизнь!

Освальд достал нож, за который (проклятье!..), пребывая в блаженном неведеньи, отдал горсть мгновений собственной жизни, и показал оружие щеголю. Пусть знает, с каким грозным лиходеем имеет дело. Господину ван дер Грооту человека зарезать — пустяки. Господин ван дер Гроот, заплечных дел мастер банкирского дома «Схелфен и Йонге», стольких без ножа зарезал, что уж если с ножом — ого-го, берегись! Тем паче щеголь сам напросился. Ибо сказано в «Уставе против роскоши»: «В связи со щегольством распространяется зависть, ненависть и дурные мысли, чем нарушается христианская любовь и уничтожается исконное различие меж сословиями!» Вот пусть поделится от беззаконных щедрот, прекратив нарушать христианскую любовь. Все вышеупомянутые соображения подогревали душу, словно дровишки, подкинутые в еле дымящую печь, потому что нрава господин поверенный был скорее мирного, чем воинственного, и сейчас чувствовал себя не лучшим образом.

— Кошелек? Жизнь? — переспросил щеголь, отступая к дому.

Лицо его внезапно стало белее снега. Видимо, до затуманенного хмелем рассудка дошел смысл вопроса, которого житель Гульденберга не мог, не смел… да что там! — попросту не умел понять. «Кошелек? Жизнь?..» — несчастный с детской обидой вперился в грабителя, пожал плечами и кулем осел под стену дома. Губы дернулись, бессильны выговорить ответ; так и не сделав выбора из двух предложенных вариантов, щеголь закрыл глаза, вздохнул и умер.

От страха. Или от невозможности предпочесть одно другому.

У него было слабое сердце.

Испуганный Освальд смотрел на мертвеца, бормоча слова, неизвестные на языках человеческих. Оправдывался? молил о прощении? пытался заставить ватные ноги шагнуть к добыче, беспомощной и беззащитной? Бог весть. Рослый, дородный, с ножом в руке, господин поверенный выглядел сейчас нашкодившим щенком, кружившим у сахарной косточки подле конуры сторожевика-волкодава: схватить? бежать? Легкий ветер кружил поземку у ног щеголя, провожая душу в дальний путь. Луна каталась по небу, слабо звеня. Искорки гуляли по сугробам. Маленькая, ослепительно яркая монетка скатилась с шалевого воротника: словно умерший прятал денежку в меху, от дурного глаза.

Еще одна монетка.

Еще.

Кругляшами денежек, звонким лунным светом распадалась шаубе на куньем меху. Россыпью монет упал в снег берет с перьями. Пригоршня лет незнакомой чеканки — вязаные штаны, панталоны и чулки. Сапоги с загнутыми носами — золотишко в ладонь поземки. Золотая цепь на груди, за чей вес, явно сверх положенного, щеголя арестовали бы в Цюрихе, — ручейком звеньев. Кольца с пальцев — наземь. Камзол с бархатными вставками, кафтан на застежках, ермолка под беретом, украшенная бисером и мелким жемчугом — деньги, деньги, деньги… В бесстыдно рассыпанной казне, в груде монет сидел он, привалясь к равнодушной стене, мертвый житель Гульденберга, нагой, как при рождении, и все его имущество становилось в этот миг драгоценным чеканом: минутами, днями, годами.

В следующий миг деньги покатились прочь.

— К-куда?! Стойте!..

Ветер подхватил крик, сбил в снег и окутал им босые ноги мертвеца. Луна, смеясь, смотрела на дивное чудо: по переулку катились деньги. Блестя, подпрыгивая, растворяясь в сверкании сугробов, в свисте поземки, в сокровищнице зимы. Исчезли. Убежали. Были — и нет.

Лишь нагая мумия глубокого старца улыбалась горе-грабителю оскалом черепа.

Когда пухлый щеголь, человек средних лет, успел жутко одряхлеть? Куда удрали деньги? Что за чертовщина?!

— У него были наследники. По смерти все досталось им.

Отпрыгнув зайцем и едва не споткнувшись о чертова мертвеца, Освальд извернулся, выставляя нож. Испуг ударил в голову молотом, оставив после себя пустоту и гул. Знакомый нищий, аккуратненький старичок стоял неподалеку, скорбно кивая. Шляпа качалась в такт: сейчас шляпа не была распахнута для подаяния, а хранила от мороза лысую макушку хозяина.

— Наследники, говорю. Вы поймите, уважаемый: у нас покойника обобрать — гнилое дело. Все — до последней минутки — наследникам укатится. Если бездетный и вдовый, значит, родителям. Если померли родители — в городскую казну. Был бы жив, бедняга, могли б поживиться, только сдал бы он вас назавтра. Чужих здесь долго не ищут: раз-два, и на виселицу. А так… зря вы ножик, зря…

— Донесешь? — губы стали каменными.

— Что? A-а… Нет, не донесу. Зачем? Платили б за доносы, тогда конечно. Бегом побежал бы. Подают здесь скупо, любой грошик кстати… Даром же нет резону бегать. И человек вы хороший, жалко мне вас. Шли бы вы в магистрат. Верное дело советую: идите в магистрат.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});