«Если», 2003 № 08 - Геннадий Прашкевич

— Потом расскажете! — сменил гнев на милость содержатель «Приюта добродетели». — Время не ждет. Грамота, надеюсь, при вас?

— Д-д-д-да…

— Давайте ее скорее сюда! Вот свечи, цветной воск…

Он помог Паннекуку извлечь из сумы свернутый в трубку пергамент со шнурком и коробочку с печатью. Укрепив грамоту на заблаговременно вбитом гвозде, схватил блюдце из бронзы, где лежал комочек воска, и вместе со служащим принялся разогревать воск над пламенем свечи.

— Олле спешил к в-в-вам, но поскользнулся и сломал ногу. Г-г-головой ударился. Пока его нашли, отнесли к лекарю, п-п-пока он оч-ч-нулся, п-п-пока послали в магистрат, а от-т-туда — за мной… Я сп-п-пешил, как мог, гере Троствейк! Я… — бормотал Паннекук.

— Ладно, ладно, я не в обиде. Вы успели, вы торопились… Но поймите и меня! Я весь извелся! Целый день! С самого утра мой сын между жизнью и смертью… гости боятся зайти, поздравить!..

— Я вас чудесно понимаю, гере Троствейк…

В отличие от понятливого служащего, Освальд сидел дурак дураком. Умом они тронулись, эти двое? Или прямо сейчас, на глазах свидетеля, готовятся провести сатанинский обряд?! Правда, помимо свечей, воска и идиотской грамоты для вызова дьявола, как говорят сведущие люди, требуются кровавые жертвы, оскверненное распятие…

— Ф-фух, растаял. Давайте!

Троствейк, держа щипцами блюдце с жидким воском, на цыпочках подбежал к грамоте, расправил пергамент свободной рукой, а служащий магистрата извлек из футляра печать. Серебряной лопаточкой зачерпнул воска, ловко шлепнул горячую лепешку в нижний правый угол грамоты. Со стуком припечатал. Облегченно выдохнул. И сразу, словно в ответ, со второго этажа донесся требовательный крик.

Младенец хотел есть.

И завертелось! Воистину счастливый отец тащил слабо сопротивлявшегося Паннекука за стол, посыльный стеснительно отказывался, выпил кубок, выпил два и откланялся, насвистывая, как хозяин ни упрашивал остаться. Потом Троствейк умчался наверх — проведать жену с ребенком. Но только ван дер Гроот собрался, воспользовавшись отсутствием почтенного родителя, уединиться наконец в своей комнате — как гере Троствейк вернулся.

Освальд встал навстречу:

— Не сочтите праздным любопытством… я хотел бы спросить вас…

— Все, что угодно! — хозяин гостиницы лучился счастьем, как печка — жаром.

— В чем причины вашего волнения? Я же видел, вы просто места себе не находили. И так обрадовались, когда пришел служащий…

— Но он должен был прийти! Обязан! До полуночи. А на дворе стемнело, восьмой час… — в голосе Троствейка звенело искреннее недоумение: как можно не понимать таких простых вещей? Даже ребенку ясно…

— А грамота? Зачем она?

— Зачем?! Как это зачем? — на миг Освальду показалось, что собеседника хватит удар. — Это же пансион! От магистрата. Пансион моему сыну, до полного совершеннолетия!

— Но к чему такая спешка? Зашел бы служащий завтра, занес пансион… Что бы изменилось?

— Вы с ума сошли! — лицо хозяина гостиницы пошло багровыми пятнами. — Завтра? Как ребенок дожил бы до завтра без пансиона?!

— Что вы городите, почтенный гере? И какой же вашему сыну причитается пансион, если без него он жить не может?!

— Обычный пансион. От городской казны, как и всем новорожденным в Гульденберге. Двадцать четыре года, как одна минутка.

— Двадцать четыре — чего?!

— Двадцать четыре года. Вы что, прикидываетесь? Хотя насчет детей… Виноват. Тут вы могли и не сообразить. Очень хорошо, что вы заговорили со мной о делах. Очень, очень хорошо. Я и сам хотел, да замотался… — тон гере Троствейка изменился, став назидательным до оскомины и одновременно сочувственным. — Должен заметить: вам следовало бы быть осмотрительней. Или впрямь решили, что попали в сказку? Если так, тогда вы, извините, или простак-деревенщина, или глупец, или вас ослепила жадность. Даром и в раю арфы не выдадут. Но я же вижу, вы вполне разумный молодой человек. Вы мне сразу понравились. Ах, молодо-зелено! — тратить средства без оглядки, с таким размахом… У вас ведь на счету остались жалкие гроши! Дней десять, не больше.

— Вы издеваетесь?!

— Не притворяйтесь идиотом, любезный гере ван дер Гроот. Сами небось сто раз повторяли: время — деньги. Только всем временем мира вправе распорядиться лишь один вкладчик: Господь. А временем собственной жизни… Смотрите.

Знакомым движением Троствейк потянулся к собственному уху. Извлек серебряную монету. Таких монет Освальд перевидал порядочно, но лишь здесь, в Гульденберге. Больше — нигде.

— Это день. А это…

Пальцы вытащили из воздуха монету побольше.

— Неделя. Вот месяц, — на ладони весомо звякнул золотой. — Такие дела, молодой человек.

Троствейк сжал кулак жестом фокусника, дунул, раскрыл ладонь.

Денег на ладони не было. Одни линии жизни, и все.

Огарок свечи трещал, коптил, временами угасая, потом спохватывался и выбрасывал язычок пламени, как белый флаг из сдающейся крепости. Огарку было страшно. Он боялся смерти. И в отчаянии металась по стенам, разрастаясь до потолка, съеживаясь в комок, неприкаянная тень Освальда ван дер Гроота.

— Мерзкий содержатель «Логова порока» нагло врет! Уехать отсюда, убежать немедленно, оставив чертова фигляра с носом, с вынюхивающим пакость за пакостью носом, и забыть проклятый Гульденберг, как страшный сон!

«…и на одиннадцатый день бегства отдать Богу душу? Хорошо еще, если Богу…»

— Чушь! Подлый розыгрыш! Взять и умереть без видимой причины?! Я молод, здоров, полон сил, уже почти богат…

«…кому нужно твое богатство? Костлявой? От смерти не откупишься…»

— Не откупишься? Дудки! Если время — деньги… Продать все к чертовой матери (прости, Господи!) и уехать!..

«…уехать полным дураком. Раздавшим кучу добра за призрак монет-минут. И весь леденцовый городишко станет хохотать дураку в спину. Небось на таких остолопах и наживаются…»

— Я проверю слова мерзавца! Я узнаю правду!

«Проверишь? Как?!»

Десять дней. Десять дней… Ведя спор с самим собой, Освальд уже знал, что чувствует смертник в преддверии эшафота. Помилуют? Повесят? Может быть, судья жестоко пошутил? И через десять дней стражники, отомкнув темницу, с хохотом выпустят беднягу, обмочившегося от страха… Единственный очевидный способ проверки никак не устраивал. Если Троствейк сказал правду…

Утром из гостиницы вышел живой мертвец: землистое лицо, круги под глазами. Ноги держали плохо, но слабая искра надежды гнала тело вперед.

— Сколько у меня на счету?

— Десять дней без малого, — ответил пекарь, ничуть не удивясь.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});