Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

Политическое богословие Августина обязано Григорию Великому так же, как философия истории обязана Орозию. Трудно решить, откуда взяты все цитаты и заимствования в этих сочинениях, потому что у Григория все состоит из цитат и заимствований. Как же можно в таком случае утверждать, что мотивы позаимствованы у Августина? Можно ответить, приведя современную параллель: многие ли из тех, кто используют мысли Дарвина, читали его сочинения? Теперь считается, что Августин играл такую же значительную роль в средневековом мышлении, как Дарвин в воззрении на природу во второй половине XIX века. Августиновы идеи свободно витали в воздухе, и люди не всегда знали, откуда они их почерпнули.

Книга Августина о граде Божием, разумеется, не является философией истории в ее современном понимании.

Скорее, это попытка показать, как история отклонилась от божественного замысла, который Августин, по его мнению, хорошо знал. Ведь христиане живут не в вечном космосе, как себе это представляли древние греки. Христиане живут в истории, которая приближается к своему концу, и Творение, грехопадение, инкарнация, погибель и Судный День означают важнейшие вехи на этом пути. Вклад Римской империи в замысел Бога — это отдельная проблема. Августиново царство мира, обращение Константина и падение Рима в 410 году, что означали эти знаки по крупному счету?

Когда придет конец Света? Августин понимает смысл существования истории, но в ней самой смысла не видит. Напротив, она показывает, что движется к собственной гибели. Только в день Страшного Суда всем станет ясна правда о намерении Бога. Без этой последней точки история была бы просто хаосом. Ибо мировая истина кроется не в исторических событиях. Великие битвы происходят в душе человека и вне временных рамок. Жизнь града вращается вокруг жизни тела. Поэтому политическая история касается только поверхности событий. Политика не достигает души.

В одной проповеди 393 года Августин первый раз излагает теорию об эпохах мировой истории (Проп. 259). Мы находимся в последней из шести исторических эпох. После нас наступит Тысячелетнее царство со счастливым миром и терпимостью. Потом наступит вечный мир, который будет подобен райской жизни до грехопадения. В трактете «О граде Божием» Августин развивает теорию о семи эпохах. Первая эпоха охватывает время от. Адама до Ноя. Вторая — от Ноя до Авраама. Третья—от Авраама до царя Давида. Четвертая — от царя Давида до Вавилона. Пятая — от Вавилона до рождения Христа. Шестая — от рождения Христа до конца света. В седьмой день Бог и правоверные отдыхают (О граде Бож. XVI, 24 и XXII, 30). Что же касается Тысячелетнего царства, Августин колеблется, считать ли его самостоятельной эпохой или соединить с шестой.

Августин очень интересовался историческими сочинениями, но себя историком не считал. Он знает, что прошлое дано нам в опосредованной форме — в виде документов и монументов — и что следует отличать факты от вымысла. Но сам он историю не реконструирует. Он находит высшую точку зрения и поднимается над временным, где поколения рождаются и умирают в движении, которое не будет бесконечным. В Творении течение времени образуется через изменения (О граде Бож. XII, 15). Время Творца в вечности — это чистое протяжение, не имеющее никаких изменений.

Свет вечности, падающий на историю, дает ей единство и связь: «Наше благо всегда у Тебя, и, отвращаясь от него, мы развращаемся. Припадем к Тебе, Господи, да не упадем: у Тебя во всей целости благо наше — Ты сам: мы не боимся, что нам некуда вернуться, потому что мы рухнули вниз: в отсутствие наше не рухнул дом наш, вечность Твоя» (Исп. IV, 16). Saeculum, или «этот мир», — тотальность мира во времени и пространстве — все то, что должно быть, пока стоит мир. Но ни дня больше.

В отношениях, где аргументация имеет платонические черты, Августин налагает вечность и преходящность друг на друга как действительности первого и второго порядка. Но он отказывается от неоплатонизма, когда начинает говорить об инкарнации. Его понимание Творения тоже не укладывается в платоническую схему. Смысл христианства в том, что вечность представляется божественной силой и лицом, которое активно вмешивается в ход времени, возникшего с сотворением мира.

Христиане видят более динамичные отношения между вечностью и бренностью, чем видели греческие философы. Само понятие истории изменяет содержание внутри христианских рамок. Августин повторяет чаще, чем нам кажется: «Мир сотворен вместе со временем» (О граде Бож. XI, 6 и Исп. XI, 15). Это означает, что Бог в отношении времени имел тот же замысел, что и в отношении Творения. Во всем присутствуют намерение и цель, которых не знали греческие философы.

Планам Бога и в отношении жизни отдельного человека, и в отношении истории мешает «сила обычаев» (Исп. 1,16; III, 7). Августин часто пользуется словом «обычай» — consuetudo — как синонимом зла или греха. Mos maiorum — «обычаи предков» служили мерилом в дохристианской римской религии. Обычай охватывает поверья, предрассудки, пустые обряды и дурные привычки. Августин всегда борется с силой обычаев. Тут он непримирим и выступает не типично для Рима.

Пользуясь образами двух градов, Августин конструирует две формы континуума—добрую и злую. Обе стремятся к одной и той же справедливости. Но критика этих двух традиций сильно отличается друг от друга. Насколько тесно они переплелись друг с другом, показывает третья линия, которая служит Августину точкой опоры в его анализе и толкованиях в трактате «О граде Божием». Град Божий — не политический континуум. Вопреки имперскому христианству, Августин никогда не идентифицирует христианскую империю с группой избранных. После того, как Израиль повернулся к Богу спиной и Иерусалим был разрушен, политика и богословие навсегда перестали быть тождественными величинами. В лучшем случае политика была инструментом, которым мог пользоваться Бог. Смысл выражения, что Израиль был рассеян среди других народов, Августин толкует как аллегорию и пользуется им как аллегорией, которая означает, что Царство Божие имеет повсюду своих невидимых представителей.

Темные стороны истории тоже имеют континуум. Рим стал новым Вавил оном. Связь со старыми римскими добродетелями была нарушена. Христианство не могло просто так присоединиться к Катону и Сципиону. «Когда справедливость исчезает, чем становится царство, как не шайкой разбойников?» — вопрошает Августин. Боги не сохранили Рим, но Рим сохранил своих богов. Власть всегда исходит от Бога и находится под его Провидением. Август, Нерон, Константин и Юлиан были императорами, потому что этого хотел Бог. Бог помог также и Римской империи объять в конце концов «весь мир» и дал ей единый язык. Рах rоmапа — «римский мир», был лучшим из всех миров, какие можно было получить в условиях бренности и греха.

Потом в мир пришел Христос. И все движение по кругу прервалось (О граде Бож. XII, 12–13). История продемонстрировала нечто радикально новое. В историю вторглось то, что не было историей. Мир не закрылся, а открылся со всех сторон и стал прозрачным благодаря присутствию вечности во внутренней жизни людей. Христос мог умереть только один раз (О граде Бож. XII, 14). Богословие, как считал Августин, не привязано к вечному повторению одного и того же, как думали Аристотель и греческие мыс· лители. Разрыв инкарнации с движением по кругу означает косвенный отказ от учения о странствиях души, которого придерживались платоники. Благая весть, что история больше не повторится, внушает радость.

***

Августин более сдержанно, чем Евсевий или Орозий, апеллирует к обращению императора Константина. Он не верит безоговорочно в некое христианское царство. Он рад, что есть христианские императоры и что они поддерживают Церковь, но он не поддается искушению поощрять государственное богословие. Государство как таковое никогда не может быть христианским. Государственная администрация привязана к преходящему и сиюминутному.

Во время переходного периода Августин действительно пытается увязать исторические эпохи с неоплатоническим восхождением к Богу, но он быстро отказывается от таких искусственных аналогий. Прибегая к метафоре, можно сказать, что Римская империя обратилась в христианскую веру, ибо Феодосий твердо решил уничтожить языческий культ. Бог явно использует Римскую империю в качестве оружия и против евреев, которые отказались от Христа, и против язычников, которые не хотели оставлять свои храмы. Закрытие языческих храмов во времена Августина — это только продолжение разрушения Иерусалимского храма императором Титом в 70 году.

После падения Рима было важно перестать отождествлять государство с христианством. Церковь должна была и хотела жить дальше, независимо от того, что случилось с политической администрацией. Трактат «О граде Божием» приспособлен к новой ситуации, возникшей, когда римское государство показало себя более слабым игроком, чем предполагали Иероним и Орозий. Размышления о государстве и Церкви были подняты на такой уровень, на котором конкретные величины стали всего лишь проявлениями незримых сил и группировок.