Бестиарий спального района - Юрий Райн

А Андрейка, казалось, надувался на глазах, словно праздничный воздушный шарик. Он уже допил второй бокал и приступил к третьему. Смело залез в холодильник, попробовал несколько пирожных, бисквит и песочное не одобрил, но все-таки съел, а вот эклеры похвалил от души. Кира, глядя на гостя, радостно смеялась, деликатно прикрывая рот ладошкой.

Свои злоключения жировичок видел теперь в юмористическом свете и рассказывал о них, веселя хозяйку до сухой икоты.

Потом Андрейка гоголем ходил по залу, ловко вспрыгивал на столы, исполнял на них различные виды чечетки – пришлось как-то видеть по телевизору, – спрыгивал, делал замысловатые кульбиты, а Кирушка прямо изнемогала от смеха и держалась за впалый животик.

Ближе к утру оба устали и посерьезнели.

Сели рядышком.

– Ох, умаялась! – выдохнула кикимора и положила голову Андрейке на плечо. – Вот такой ты мне по нраву, пузырек!

– Да и ты мне по душе, веточка-палочка, – проговорил жировичок, кладя руку на острую коленку Киры.

– Что ж делать-то с тобой? – прошелестела та. – Ты не думай, хочешь – живи сколько надобно. Да только не по законам это, сам знаешь. Нам ведь поодиночке жить-вековать положено…

– Да, – печально подтвердил Андрейка.

Вдруг на него словно что-то накатило. Живешь вот так, живешь, шалишь, озоруешь, да и пользу хозяевам приносишь, потому что без домовика дом не дом – просто стены, пол, потолок… Только потом-то – что? Так ведь доиграешься: сгинешь – и следа от тебя не останется, и ни одна душа не вспомнит.

Снова слезы подступили. Он сжал коленку кикиморы, потом обнял Кирушку за твердую талию, притиснул к себе потеснее:

– Одинокие мы с тобой оба… Горемычные… Эх, судьба…

Жировичок напрягся и принялся заваливать кикимору под стойку бара.

– Охальник, – шепнула Кирушка, но особо сопротивляться не стала.

…Летние ночи коротки. Вот и эта ночь близилась к концу. Андрейка с Кирушкой тихонько разговаривали о пустяках, понимая, что скоро им прощаться.

Вдруг кикимора замерла, словно одеревенела. Даже взгляд маленьких ее глазок остановился, и моргать перестала.

– Ты что? – испуганно прошептал жировичок.

– Понесла, – так же испуганно ответила Кира. – Право слово, понесла, чую.

Андрейка тоненько ойкнул.

– А и хорошо! – Кикимора вдруг улыбнулась и часто заморгала. – Не все же сухой веточкой оставаться. Рожу кикиморушку махонькую, Ондриянкой прозову, воспитаю. Али жировичка рожу? – добавила она в сомнении.

Андрейка припомнил, что́ когда-то папаша ему рассказывал. И тоже, как и Кира, прислушался к себе. Сердце застучало часто-часто.

– Кикиморушку родишь, – уверенно сказал он. – А я жировичка на свет произведу.

– Ты? – засмеялась Кирушка.

– Я, а то кто же, – важно подтвердил Андрейка. – Ты что ж, не знаешь? Мы так и плодимся: сойдешься с кем-нибудь, и того… Можно и наследника породить. Как-то родитель мудрено это втолковывал, не упомню уж… Слов длинных не люблю… генез какой-то… В общем, от живота отделится.

– Да что ты?!

– А вот утонуть мне в Божьем озере… – Голос жировичка пресекся.

Андрейка потрясенно смотрел куда-то внутрь себя и видел дорогу на Божье озеро. И знал откуда-то, что теперь это его путь. Сегодня, прямо сейчас, чтобы до рассвета успеть. Почему до рассвета-то? А поди пойми, но точно: до рассвета.

Там, на Божьем, недоступном, как считалось, ни для кого из них, из близкой и дальней родни, даже для Высших недоступном, он, жировик-харчевник Андрей, найдет и добудет что-то очень важное. Для всех для них важное. А уж где жить да чем кормиться – дело десятое. Все образуется.

«Я избран, – подумал Андрейка. – Кем – непонятно, и что я там добуду – тоже пока непонятно, однако идти надо. Предназначение», – просмаковал он непривычно длинное слово.

Страшновато, поежился он. Да что там, просто жутко. Но надо.

«Не стану бояться, – решил жировичок. – Чует сердце – вернусь».

Он неловко чмокнул кикимору в щеку:

– Пойду, Кирушка. Дело у меня. Ты жди, к ночи, глядишь, вернусь. Или, – Андрейка снова вгляделся внутрь себя, – еще где свидимся.

Он неуклюже поднялся, подтянул штаны, шмыгнул носом, потер поясницу и, не оборачиваясь на тихо заплакавшую Киру, выбрался на улицу.

Стоял предрассветный час. «Успею до восхода, – прикинул Андрейка, – коли поспешать стану». И потрусил в направлении внушавшего ужас и неясную надежду Божьего озера.

Часть третья

Те же плюс соавторы: финиш

1

Словно будильник прозвонил.

Никаких будильников в съемной двушке не было и быть не могло: Мансур их не признавал. Так и говорил новому чурке, если тот, располагаясь на ночлег, вытаскивал эту дрянь и начинал противно скрежещущие колесики крутить: «Э, дорогой, зачем тебе будильник-шмудильник? Убери, да? Нужно будет – сам проснешься. Сам не проснешься – я тебя просну. А проспишь или я не просну – значит, так надо. Убери, слушай?»

Мансур очень хорошо знал, о чем толкует неразумному. Сам он, не одну тысячу лет просидев в глиняном кувшине, вышел на свободу выдохшимся, как перестаренное вино, потерявшим почти всю предназначенную джинну силу, осмотрелся, уразумел, кто к чему, да и отправился в горы – спать. И спал столько, сколько люди не живут. А пришел срок – проснулся.

«Нет, – поправил себя Мансур, – правильный восточный человек столько живет, сколько я спал. Даже больше живет. Потому что правильный восточный человек кушает правильно, пьет правильно, дышит правильно, все делает правильно. Это русские столько не живут, сколько я спал. А американцы…»

Сколько живут американцы, Мансур не знал, но надеялся, что еще меньше, чем русские.

И опять – словно будильник задребезжал. Это в голове, понял джинн. Ночь, темно, рассвет не скоро, а вставать пора, да. Просто так в голове дребезжать не будет.

Перед глазами вдруг повис кубик, переливающийся от зеленого, через синее и желтое, к красному, а потом обратно. Кубик слегка покачивался и, казалось, пытался что-то сообщить Мансуру. Или что-то включить в нем.

Джинн открыл глаза – кубик исчез, сменившись тусклым светом фонаря за окном. Закрыл глаза – кубик появился.

«Сколько живу, – подумал Мансур, – никогда такого не видел».

И в этот момент – включилось. Включилось десятое чувство, о существовании которого джинн даже не подозревал. Но оно включилось, сомнений не было. И Мансуру стало ясно, что следует делать.

Он быстро – и тихо, чтобы не разбудить умаявшихся за день чурок, – собрался, выскользнул из квартиры, осторожно закрыл за собой дверь. Лифта ждать не стал – второй этаж, зачем лифт-шмифт? – ссыпался по лестнице, прыгая через две ступеньки и уже не стараясь не шуметь, вылетел в пустой двор.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});