Битвы за корону. Прекрасная полячка - Валерий Елманов

— Про хортусы евоные я и впрямь не слыхала, — задумчиво протянула она, — а запашок знакомый. Нашими травками-то несет, родными, чую.

Я удивленно посмотрел на нее, затем на аптекаря. В травах Петровна дока, ошибиться не могла, и коль чует, то сомневаться не приходилось, следовательно…

«Может, Клаузенд жульничает? — закралось у меня подозрение. — А что, старик тут не один десяток лет трудится, вполне мог додуматься, что к чему, и на паях с подьячим устроить мелкий бизнес, прикупая травы гораздо ближе, а в своих заявках…» Додумывать не стал, решив проверить до конца, и велел Аренду провести нас туда, где хранились изготовленные им настои.

Тот охотно закивал и повел нас в соседнюю комнату, представлявшую целую лабораторию с печью и каким-то сложным аппаратом. Очевидно, он предназначался для перегонки, поскольку весьма сильно напоминал самогонный, виденный мною в Угличе у принца Густава. Рядом с ним стояли реторты, колбы и прочая посуда. Для чего предназначены — спрашивать не стал, осведомившись о готовых продуктах.

— То у меня стоит особо, — пояснил аптекарь и указал на дверь, ведущую в следующую комнату.

Здесь запах был совсем густой. Да иначе и быть не могло, поскольку помещение явно предназначалось для хранения как сырья, так и готовых лекарств, выставленных в отдельном шкафу. Сырья, правда, не имелось, очевидно, Клаузенд все переработал, зато готовых лекарств хватало.

— Ну, Марья Петровна, гляди, — повернулся я к своей ключнице, которая хорошо разбиралась в травах, когда была ведьмой, а еще лучше стала разбираться, когда перестала ею быть.

Та вздохнула и вышла из-за моей спины, робко взирая на склянки, бутыли, пузырьки и прочую посуду, стоящую на многочисленных полках. На каждой из посудин аккуратно прикреплена бумажка с названием. На полках тоже имелись названия. На одной во всю длину красовалась надпись: «Ad usum externum».[48] Точно такая на нижней. А вот на верхней иная: «Ad usum internum».[49] Наверное, перечень болезней.

Петровна медленно прошлась вдоль полок. Вид у нее был… ну словно у язычника, заглянувшего в чужой храм. Красиво, но непривычно, а главное — боги иные, неродные. И как тут себя перед ними вести — поди пойми. Да тут еще служитель этих неведомых богов взирает на тебя с нескрываемым изумлением — какого лешего глава Аптекарского приказа прихватил с собой русскую бабу?

Дабы ее ободрить, пришлось показать пример. Я решительно ухватил одну из бутылей, откупорил ее и протянул ключнице. Та приняла ее в руки, понюхала горлышко, с подозрением поглядела на надпись и недоуменно хмыкнула. Аккуратно поставив ее на место, она, осмелев, сама взяла соседнюю, и вновь послышалось недоуменное хмыканье.

— А откуда берешь травы для всех этих лекарств? — тем временем беседовал я с Арендом.

— Из разных мест, — заторопился он с пояснениями. — Кое-что привозят из Померании, из Силезии, реже из Баварии и Моравии, а еще из Тюрингии, из Лондона, из…

Перечень оказался долгим. Получалось, снабжением государя и его семьи лекарственными травами занимается чуть ли не вся Европа, кроме… самой Руси. Обидно. И не только обидно, но и странно. Допускаю, растет у них кое-что из того, чего у нас нет, но, если верить аптекарю, у нас вообще ничего нет. Так, никчемные травки, которые никуда не годны. Как там в одной известной кинокомедии? «Ну откуда в Италии мята? Видел я эту Италию на карте — сапог сапогом». А тут с точностью до наоборот. Кстати о мяте. Интересно, она-то тут имеется и откуда ее завозят?

— Мента пиперита, — охотно закивал седой головой Клаузенд. — Как же, ежегодно привозят из баварских земель. А что, есть нужда в настое из нее, князь?

— Нет нужды, — отрезал я. — Это я так, к слову и для поддержания нашей с тобой задушевной беседы.

И тут подала голос Марья Петровна, поинтересовавшись насчет трав, входящих в состав настоя, который она держит в руках. Аренд заявил, что основа — какая-то матрикария… (дальше забыл), привозимая из Тюрингии, и ценна тем, что улучшает отделение желчи и успокаивающе воздействует на человека. Кроме того, что особенно важно, — настой хорош при неких сугубо женских болезнях, кои…

Недослушав его, Петровна уточнила:

— И почем платишь за енту матрику?

Аптекарь замялся, но честно ответил. Травница вытаращила на него глаза и переспросила:

— Отчего ж столь дорого? У нас пуд втрое дешевше можно прикупить.

— То плата не за пуд, — вежливо поправил ее Клаузенд. — За фунт.

Глаза моей травницы округлились. Она покрутила головой и, всплеснув руками, обратилась ко мне:

— То-то ты мне сказывал, княже, будто в казне серебра нетути. Так его там никогда и не будет, ежели за простую ромашку столько серебра отваливать!

— Простую ромашку? — усомнился я.

Петровна, обиженно поджав губы (мол, мне не веришь?!), протянула бутыль. Я осторожно втянул носом запах, доносящийся из горлышка, но он мне ни о чем не говорил, и я переспросил травницу:

— А ты уверена, что это ромашка?

Травница сурово уставилась на меня. В глазах явственно читалось… Ну, короче, нечто нехорошее. Комментарий моих умственных способностей насчет лекарственных растений, с обильным употреблением ненормативной лексики.

— Да верю я тебе, верю, — торопливо произнес я. — Но, может, это какая-то иная ромашка, а?

— Иная и пахнет инако, — отрезала Петровна и, отставив бутыль в сторону, потянулась к другой посудине. С нею она разобралась еще быстрее. — Эвон, молодецкая кровь-трава, — сунула она мне под нос склянку с темной жидкостью. — Ее еще здоровой травой да зельем святого Иоанна[50] кличут.

Я понюхал и, не желая пасть в глазах моей травницы еще ниже, солидно подтвердил:

— Точно, оно самое.

Взгляд Петровны смягчился.

— Енто тоже из заморских земель? — осведомилась она у Аренда и, дождавшись утвердительного ответа: «Из Силезии», заметила: — А к чему его оттуда везть, коль у нас самих его полным-полно? Али лень сапоги топтать да до зелейного ряда на Пожар пройтись? А вот, нюхни-ка… — И я послушно втянул в себя какой-то неприятный запах из третьего флакона. — Это ж…

Спустя полчаса выяснилось, что помимо ромашки с загадочной молодецкой кровь-травой еще десятка три-четыре растений можно запросто насобирать прямо в Подмосковье. Одни — на лугах, другие — близ болот, третьи — подле рек. Более того, кое-какие росли и вовсе рядом с моим подворьем.

И тщетно раскрасневшийся от негодования Клаузенд доказывал ей (но в первую очередь, разумеется, мне), что русский ромашка — тьфу и пфуй, а хуперикум хоть и растет повсюду, но никуда не годен, ибо он есть макулатум, а нужен особый, хуперикум перфоратум, но Петровна лишь досадливо отмахивалась от него, уже не смущаясь обилием латинских названий.

— А хотишь, — пылая негодованием и окончательно забыв про свое первоначальное смущение (а чего смущаться, когда «боги» на полках те же самые, только под другими именами), кипятилась Петровна, — я сама тебе состряпаю настой от тех же болезней, но куда лучше. Ты вон к настою из своей перфы, ежели от бессонницы его готовил, ладанку добавил и отделался. А ведь ежели по уму, то туда надо бы еще и успокойную траву, да гремячку, да егорьево копье…

На Аренда было жалко смотреть. Оно и понятно. Жил себе тихонько, никого не трогал, время от времени передавая единственному на весь приказ подьячему, что именно необходимо купить, да и то ориентируясь на требования государевых медиков, и тут на тебе. Влетает князь с какой-то неистовой фурией, она же гарпия, она же, судя по суровому взгляду, горгона, и все в одночасье летит в тартарары. Непонятно одно — отчего князь с явно иноземной фамилией верит ей, а не ему, дипломированному медику со свидетельством об окончании медицинского факультета Падуанского университета, в котором учились великие умы Санторио и Везалий, Фаллолий и Гарвей, ну и многие другие.

Пытаясь доказать собственную правоту, Клаузенд, нырнув в последнюю из своих комнатушек, приволок целую кучу высохших пучков растений. Оказывается, они хранились у него отдельно, ошибся я. Тряся ими и перечисляя латинские названия, он принялся доказывать, что именно таких на Руси нет, а если и есть, то произрастают они исключительно в диком виде и потому, невзирая на свое сходство с привезенными, никуда не годятся.

У моей травницы на сей счет оказалось иное мнение.

— Да не верю я, будто от того, что енто у вас там плантой прозывается, она иной стала. Трипутник трипутником и останется, как ты его ни назови, верно, княже? — горячо доказывала она, апеллируя ко мне.

Мне было жаль бедолагу Клаузенда, но я согласно кивнул в ответ. Спору нет, скорее всего, этот сухой листок в ее руках действительно где-то там у них в Европах называется плантадо. Но уж он-то и мне хорошо известен. Правда, под другим именем — подорожник, но и ее название весьма близкое.