Русская рулетка - Валерий Поволяев

«Все пересылаемые сведения по возможности должны быть документальными», — с этих слов начиналась та бумага, пункт о документальности сведений был помечен цифрой один.

Цифрой два авторы пометили вот что: «В данное время наиболее существенное значение имеют следующие сведения: экономическое положение, продовольственное положение, состояние транспорта; настроение в среде — интеллигенции, рабочей и военной; религиозное движение, размеры и способы ведения торговли с иностранцами, договоры о концессиях, СНК, нет ли в Совнаркоме раскола, а если есть, то причины и кто побеждает…» Таганцев беззвучно пошевелил губами: его тоже интересует этот вопрос и главное, что в нём есть: кто побеждает? Если бы знать кто… Он вздохнул.

Что было ещё в той бумаге? Авторов интересовал процент входящих в партию большевиков и выходящих из неё, существование организаций, борющихся с Советами и возможности их объединения, какая из подпольных партий имеет наибольший вес — монархисты, кадеты, эсеры, социал-демократы? Корреспондентов также интересовала армия, её питание и отношение красноармейцев к будущим походам, дезертирство и вооружение, то, как сильны в частях комиссары, интересовали чекисты и их работа… Таганцев раздражённо приподнял одно плечо — чекистов он боялся.

У них в Сапропелевом комитете сидел один чекист — белобрысый, с сонными невыразительными глазами и вялым лицом, в кожаной куртке, с маузером в деревянной кобуре, гулко бьющем его по тощей ляжке. Когда он глядел на Таганцева, то у Таганцева начинала мелко вздрагивать кожа под коленками, на спине появлялся пот. Хорошо, что чекист приходил в Сапропелевый комитет лишь раз в неделю, запирался с бумагами в своей каморке, изучал их, а что было бы, если бы он приходил каждый день?

Под пунктом три шла фраза, удивившая Таганцева, хотя он не был большим знатоком изящной словесности, точной фразы и тонкого литературного стиля: «Кроме сведений перечисленного характера всякий документ имеет большую силу».

«Гм, и ещё раз гм, как говорится. Конечно, конечно, ещё какую силу имеет, — с неожиданной грустью подумал он, — подлинные документы и “Петроградской боевой организации” не помешают — самые разные! Да только добывать их слишком сложно. И опасно. Голова дорога, когда она на плечах, если же она в кустах — ничего не стоит. Документы!» — он иронически фыркнул.

Под цифрой четыре шёл особый пункт — газетный: «Кроме сведений необходимо наладить регулярную доставку следующих газет, каждой по три экземпляра: “Экономическая жизнь”, “Правда” (Московская и Петроградская), “Известия”, “Маховик”, “Красная газета”, а также ежемесячные журналы, все сведения перед отправкой должны быть запечатаны в конверт сургучной печатью, в конверте должен быть перечень пересылаемых газет и журналов».

«Диктуют, как мелкому чиновнику из Департамента почт и телеграфов! Такие сообщения радости не приносят, они угнетают. Да, угнетают!»

Таганцев поднялся, вышел в тамбур. Параллельно поезду двигалась влажная вязкая дорога, поросшая по бокам мелкими, забрызганными грязью кустами, в одном месте дорога совсем близко подступила к полотну, и Таганцев увидел лежавшую на земле мёртвую лошадь с угрожающе оскаленными крупными зубами. Около лошади стоял понурый старик с иссохшим ввалившимся лицом и дёргал сдохшую скотину за повод — бедняга ещё не понял, что лошадь почила, околела от голода и непосильной работы, с тупым обозлением дёргал и дёргал её, кричал что-то — чёрный беззубый рот был широко распахнут.

— Ах ты, бедолага! — пробормотал Таганцев, жалея крестьянина. — Чем же тебе помочь?

Но помочь ему было нечем. Россия была похожа на эту сдохшую конягу, всё катилось вниз, под гору, громко стучало, как пассажирский состав, колёсами, и движение это, как казалось Таганцеву, было неостановимо.

Есть, конечно, силы, которые могут остановить, к их числу относится и его организация, но этих сил немного — есть организация в Москве, есть организация на юге, ею занимается сам Борис Савинков, и всё. По непроверенным данным, существует такая организация и в Сибири, но это надо тысячу раз проверить, затем перепроверить и лишь потом выходить на подпольщиков. Время недоброе, убить человека ныне легко, чекисты лютуют.

Вновь потянулись унылые серые пейзажи за окном, рождающие ощущение безысходности, усталости, конца света. Ну будто бы действительно наступает конец света — последний предел, черта, за которой нет ничего, и люди там не живут. Таганцев нахохлился, полное тело его неожиданно одряхлело, ослабло в худом предчувствии — тоска изматывает людей.

Русский человек, особенно интеллигентный, всегда предрасположен к душевным слезам — чуть что, и он мигом размякает, и глядишь, у него слезится уже не только душа — слезятся глаза, нос мокрый, красный, вспухший, он ищет покой в единении с крестьянином, с работягами Ижоры или Выборга, обнимает, слюнявит щёки, говорит, что непременно спасёт трудящегося человека, а на деле спасает себя.

Крестьянина спасать не надо ни слезами, ни соплями — дай ему нового коня вместо сдохшего, дай ему американский плуг, чтобы лемеха выворачивали из земли камни, и разреши с топором пройтись по лесу, чтобы вырубил сухие деревья на топливо — и больше крестьянину ничего не надо. Он сам себя спасёт. И еще кого хочешь спасёт впридачу, любого интеллигента.

А рабочему позволь два раза в год пройтись с красным флагом по Невскому проспекту — от вокзала до Зимнего дворца — и считай, что рабочий тоже спасён. В красном же флаге бунта, цветом своим напоминавшего петуха, который запускали под крыши, нет. И в демонстрации, в конце концов, тоже нет ничего худого.

И не надо интеллигенту слюнявиться, заглядывать русскому мужику под косоворотку. Русский трудящийся мужик не любит этого, лишняя мокрота — это дополнительная доза ненависти к барину, к интеллигенту, к дворянину: добьёшь крестьянина соплями — он схватится за вилы. По привычке. А работяга с завода — за самодельную берданку. Тоже по привычке.

Мимо двери пролетела вывалившаяся из какого-то окна фанерка. Таганцев приник к стеклу, повернул голову, стараясь разглядеть напоследок несчастного старика, — видать, орущего в голос, у него был широко распахнут рот, — может быть даже услышать его, но не увидел и не услышать — тот уже скрылся, и Таганцев с растерянным лицом вернулся в вагон, сел на лавку, начал вновь из-за фанерки рассматривать мокрые поля, жиденькие прозрачные перелески, в которых развелось много ворон. Хороших лесов тут не было, они пойдут дальше, ниже по карте, а наглые вороны эти ещё с Гражданской войны, с большой крови, летают стаями — не вывести их, как тараканов, вредным пойлом, не перестрелять. Если стрелять — патронов не хватит.

Плохо всё, пусто!

А вот Москва обрадовала Таганцева. Настроение сразу выправилось, от вчерашней хандры не осталось и следа, камень улиц влажно поблёскивал, дворники были веселы, в белых фартуках, деловито обрабатывали Белокаменную, лихачи бодры и приветливы, готовы доставить, куда душе угодно, в любое место столицы. Столица… Таганцев весело похмыкал, ещё не привык, что Москва стала столицей. Столицей всегда был Петербург, Петроград, Петров град, а Москва незаконно присвоила себе это право, лишь по одному мановению руки властей ныне предержащих. Ленина. Дело ли это? Надо было у всех спросить, подходит ли Москва для столицы, у всего народа! И тот факт, что Ленин хлипок здоровьем, мается лёгкими, либо ещё чем-нибудь, а в Москве климат поздоровее — не повод для того, чтобы передвигать столицу.

Народ в будущем и по этому поводу выскажется! Как и по поводу революции, убийств, террора и гражданской войны. Таганцев лихо вскочил на извозчика — в узкую элегантную пролётку с лакированными крыльями, и ткнул рукою в сильную спину хозяина пролётки, чернобрового, чернобородого, с яростным цыганским взглядом извозчика:

— На Спиридоньевскую!

Он ехал к своему другу Якубову и откровенно радовался. Радовался тому, что увидит розовощёкого, не знающего усталости знатока Востока и египетской истории, бога Амона и нариды Тин, фараонов и «начальника скульпторов» Тутмеса, имеющего прямое отношение к великим пирамидам, побудет немного в тесной, уставленной старым фарфором квартире, попьёт знаменитого якубовского чая, который наверняка ещё имеется у запасливого друга — чайные перебои не должны касаться его, на якубовский чай идёт очень мало китайского или ост-индийского чая, всего несколько крох для цвета и для вкуса, большая часть чая — измельчённые, как табак, листья. Листья таволги, тимьяна и богородской травы, украшенной мелкими небесно-синими цветками. Богородская травка придаёт якубовскому чаю необыкновенный свежий дух и сочный привкус.

«Ах, Якубов, друг Якубов, — растроганно прищурился Таганцев. В глаза бил яркий солнечный свет, от которого в Питере он почти отвык. Свет в Питере приглушённый, с дымкой и морскими парами, а здесь, в удалённой от моря Москве, — необыкновенная сухость и прозрачность. — Как ты говорил про своих любимых египтян? Жизнь их состоит из сплошных приготовлений к смерти, с первого дня до последнего? Наша жизнь, друг Якубов, тоже приготовление к смерти, только состоит, может быть, из меньшего количества частей — всё проще, скромнее, тише и бесцветнее». Таганцев вспомнил вчерашнего старика-крестьянина, беспомощно застывшего над трупом сдохшей кобылы, и посуровел, но продолжалось это недолго — солнечная Москва взяла своё.