Русская рулетка - Валерий Поволяев

Мальчишка заснул быстро, засопел, засвистел носопыркой. Тамаев позавидовал ему: святая душа у мальца, незамутнённая, в сон человечек проваливается, как муха в банку с вареньем.

— Тьфу! — ещё раз плюнул боцман.

Ему сон не шёл, хоть какую колдовскую траву пей, либо бабку-знахарку за лодыжку бери, чтобы что-нибудь сделала — сна нет, погружается боцман в липкую красную пелену, ворочается в ней, как в крови, хлопает ртом, стараясь захватить побольше воздуха, сипит, мычит, вскрикивает тяжело, а уснуть не может. И так изо дня в день, из ночи в ночь.

Видать, грехов много накопилось. Тамаев вытащил из-под тельняшки золотой нагретый телом крестик, поцеловал его:

— Прости ты меня, Господи!

На несколько минут забылся, увидел что-то весёлое, беззаботное — это к нему подступило прошлое, детство, в котором кроме горьких, чёрных минут были минуты светлые, но потом видение словно рукой смахнуло, картинки прошлого слетели, как крошки со стола. Он снова всплыл на поверхность и будто бы со стороны увидел себя.

— Вот чёрт! — выругался Тамаев.

Было тихо. Во рту скопилась горькая слюна, он хотел отхаркнуться, но потом подумал, что Раиса будет скандалить, и с трудом проглотил этот комок. Глотка спеклась, ноздри слиплись.

Хотелось курить. Тамаев приподнял тяжёлую голову, обвёл глазами комнату. Матросов ещё не было. Мишка безмятежно спал на бушлате — посвистывая носом, сжался в калачик.

«Вот хорёк! — подумал Тамаев. — Когда большим станет — свист этот в большое орудие обратится: храпом своим будет запросто разваливать стены». Тамаев встал, накинул на плечи бушлат и, стараясь не скрипнуть ни одной паркетиной, пошёл на кухню. Раиса ругалась, когда матросы курили в комнате. «Барынька Раиса, мужика с хорошим ялдаком на тебя нет!» — сморщился Тамаев, притиснулся поближе к форточке, чтобы дым не оставался на кухне, вытекал наружу.

Глухой узкий проулок, на который здание выходило своей нелицевой задней частью, был холоден и враждебно пуст, словно бы не знал ни жизни, ни людей. «Хоть бы кошка какая возникла, что ли, — подумал Тамаев, — крикнула, мяукнула, всё веселее было бы. Тьфу! А не послать ли всё к бениной маме и не мотануть на юг, к морю тамошнему, а? Устроиться шкипером на какой-нибудь буксир, купить огород с домиком, присмотреть бабёнку с ядреным задом — только чтоб она пироги с яблоками умела печь, очень хорошее это дело пироги с яблоками, — и зажить в своё удовольствие. Можно и фамилию сменить, и документы! Документы подлинные, надёжные у Тамаева имелись, человек расчётливый, запасливый, он предусмотрел и это. А если понадобится исчезнуть, спрятаться, нырнуть в глубинку, есть Сибирь, есть Урал, есть глухой Север — много мест имеется, где можно осесть, сложить хорошую клуню и зажить беспечно». Тамаев втянул дым всей грудью, услышал в лёгких костяной скрип: слишком крепким был самосад, добытый на рынке, обжёг всё, в голове сделалось шумно. Тамаев снова притиснулся лицом к форточке, выдохнул и замер.

Он услышал звук — сразу понял, что звук этот нехороший, — неподалеку затарахтела машина. Ну кто в этот час может ездить на машине? Ответ один — ясно кто. Вот звук мотора пропал. Тамаев напрягся, стараясь уловить его, понять, куда идёт машина, потом тарахтенье возникло снова, но работал мотор недолго, опять исчез. Тамаев покрутил головой, подставляя к форточке то одно ухо, то другое — звук мотора больше не возник. Может, автомобиль, как и в прошлый раз, развозит пайки? Или топливо? Машина остановилась в соседнем, точно таком же, как и этот, проулке: Петроград тем и хорош, что рассчитан арифметически — будешь ходить по улицам и проездам, не собьёшься: все дороги Питера приводят к центру.

Вдалеке послышались шаги. Тамаев прижался к стеклу, чтобы рассмотреть идущих, побледнел.

— Ах ты, господи! — пробормотал он обмякшими губами, хотел вышвырнуть в форточку окурок, но подумал, что окурок этот засекут идущие, смял его в руке и, совершенно не ощущая боли, того, что горящий табак с шипеньем прилип к коже, машинально сунул в карман — себя Тамаев почти не контролировал, у него одна мысль забилась в голове: как бы уйти! Ввинтиться в пол, в щель, забраться под плинтус, обратиться в паутину и прилипнуть к потолку, стать невидимым… Только вот как это сделать?

Он метнулся в комнату, схватил бушлат, с ненавистью глянул на спящего Мишку: «Расскажет ведь всё сволочь! Придавить бы тебя», — беззвучно пронёсся мимо спальной — будить хозяйку он и не думал, без единого скрипа приоткрыл дверь, проскользнул в неё.

Ни улицей, ни проулком, ни подворотней уйти уже не удастся, шаги чекистов звучали недалеко. Всё! Уйти можно только верхом. Тамаев, зажав в себе дыхание, понёсся наверх. Хоть и шёл он бесшумно — научился передвигаться по-кошачьи ловко, без звука, жизнь этому научила, — а ему казалось, что идёт он с грохотом, оглушала кровь, нервно отдающаяся в ушах, оглушал страх.

Тамаев почувствовал, что ему страшно, он ощутил это каждой клеточкой кожи, ощутил всем телом.

— Ах ты, Гос-споди! — вновь беззвучно выдохнул он. — Только бы чердак не был закрыт, только бы чердак не был закрыт! Кто выдал, кто? — выплюнул он вертевшийся на языке вопрос. — Неужели всех морячков на кладбище арестовали и кто-то из них раскололся подчистую. А?

Шаги раздались в самом подъезде — громкие, чёткие, лицо Тамаева обмякло, сделалось неожиданно раздражённым, он схватился за карман, проверяя, на месте ли оружие, в следующий миг он замер с протянутой к низенькой чердачной двери рукой — вовремя сориентировался: чекисты в этот миг как раз остановились. Они слушали подъезд. Было всё-таки у Тамаева чутьё, реакции, хватка, раз он угадал этот момент.

Шаги зазвучали вновь, и Тамаев толкнул чердачную дверь. На счастье, дверь оказалась не закрыта.

Чердак был пустым, пыльным и очень сухим — щекотная пыль полезла в ноздри. Тамаев сжал пальцами нос, чтобы не чихнуть. Быстро огляделся — где можно спрятаться? Обычно чердаки бывают завалены разным хламом, рухлядью, старыми книгами, ветхой мебелью, этот чердак был на удивление чист, хоть шары катай. Спрятаться негде. Тамаев зажал в себе дыхание: не вылезать же на крышу. Если вылезет, засекут. Вес у боцмана солидный, под ногой, под телом обязательно прогнутся и загромыхают железные листы.

Он забрался на дощатый тамбур, на сам козырёк, прикрывающий чердачную дверь, распластался на нём, замер.

Через несколько минут Тамаев услышал хныканье — это выскочил на площадку разбуженный Мишка, завертелся волчком, стараясь вывернуться из крепкой руки, державшей его за воротник, а вот Раисы не было долго. «Шмон, видать, идёт», — догадался Тамаев.

Появилась и Раиса, испариться она не могла, шаги её были невесомыми. Мишка всхлипнул громко, заплакал, но, получив затрещину, стих.

— Надо бы весь подъезд осмотреть, — услышал Тамаев ломкий молодой басок, — всю лестницу!

— Подъезд не надо, а вот чердак надо!

Тамаев вытащил из кармана револьвер, прокрутил барабан, оглядывая задки патронов, тоскливо вздохнул — неужели не пронесёт? Вскоре шаги раздались под ним, отворилась дверь на чердак, и Тамаев увидел в щель круглую, коротко остриженную голову с круто оттопыренными ушами-оладьями. Тамаев сжался, набрал в рот воздуха и затих.

«Юнец, — подумал он, — а юнцы — народ беспокойный. Глядишь, полезет туда, куда не надо!» Но юнец не полез в пыльные углы, покрутил головой из стороны в сторону, потом нахлобучил на себя роскошную кожаную фуражку.

— Пусто! — прокричал он вниз. — Так пусто, что на рояле можно ездить.

— Спускайся! — скомандовал юнцу старший. — Вся команда на кладбище митингует. Тут никого и не должно быть, кроме мадам.

Через несколько минут чекисты ушли.

Выждав с полчаса, Тамаев тоже спустился вниз, на цыпочках миновал дверь квартиры, в которой они жили — а вдруг там засада? — бегом перебежал через улицу, в дом напротив. Один подъезд был закрыт на ключ, дверь во второй была приоткрыта на два пальца. Тамаев проскользнул в этот подъезд, притиснул за собой дверь, но она опять отжалась — в скрипучем механизме пружин, которые должны были возвращать дверь в нормальное положение, что-то нарушилось. Тамаев сплюнул и стал проворно подниматься по лестнице.

Чердак этого подъезда оказался закрытым — на медных аккуратных колечках висел маленький сундучный замок, который можно открыть ногтем. Тамаев открыл его цепкой и очутился на чердаке у слухового окна. Этот чердак был завален разным хламом — ломаной мебелью, досками, комплектами старых журналов, перетянутыми тонкой пеньковой верёвкой.

Устроившись у слухового окошка, Тамаев стал ждать. Он понимал, что организация рухнула, их кто-то заложил, раз чекисты узнали не только про квартиру Раисы Ромейко, но и про митинг на Польском кладбище. «Кто заложил, кто? — не отпускала Тамаева испуганно-тревожная мысль. — Кто выдал?» Он наблюдал за подъездом Раисы, за окнами её квартиры — не шелохнётся ли занавеска? Квартира была пуста, чекисты не оставили в ней засаду. «Кто выдал, кто? — Тамаев подумал о Сане Брине и решительно отмёл его. — Сорока? Он? Или барынька где-то проговорилась, кусок оглобли ей в дышло? Она может проговориться. И Сорока может. Жаль, не успели его убрать! Тьфу!»