Собака Баскервилей. Острие булавки (сборник) - Гилберт Честертон

Но тут произошло нечто еще более неожиданное и удивительное, и причины этого феномена не будут поняты до тех пор, пока мы не научимся лучше понимать таких людей, как мистер Джон Рэггли. Красный, как помидор, старый фанатик встал и рассмеялся, да так весело, будто ничего более смешного с ним в жизни не происходило. Вся его желчность и въедливость в один миг исчезли, и он посмотрел на другого фанатика, который только что пытался убить его, с нескрываемой симпатией.

– Черт тебя дери! – воскликнул он. – В жизни не встречал такого молодца!

– Вы собираетесь выдвинуть против этого человека обвинение, сэр? – спросил инспектор, недоверчиво глядя на любителя вишневой наливки.

– Обвинение? Против него? Конечно же, нет! – вскричал Рэггли. – Да я б ему кружку пива выдвинул, если б ему пить разрешалось. Я-то ведь вовсе не хотел обидеть его религию. Хотелось бы мне, чтобы хоть у кого-то из вас, сопляков, хватило духа человека убить! Не говорю за веру, потому что знаю, нет у вас никакой веры, а хоть бы за что-нибудь… Хотя бы за пиво ваше.

– Ну вот, теперь он нас всех сопляками обозвал, – сказал отец Браун Гринвуду. – Мир и гармония восстановлены. Ну а мне бы хотелось, чтобы этот оратор-трезвенник сам зарезался ножом своего друга – это из-за него вся заваруха началась.

К этому времени компания, собравшаяся в «баре-салоне», начала расходиться. Служащие гостиницы нашли способ освободить отдельное помещение для коммивояжеров, куда те и направились в сопровождении официанта, который нес поднос с выпивкой. Отец Браун посмотрел на оставленные на стойке стаканы (ставший поводом раздора стакан молока и еще один с остатками виски) и повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как прощаются две странные фигуры, олицетворение Востока и Запада. Рэггли продолжал радостно улыбаться, а в лице мусульманина все еще было заметно что-то недоброе, зловещее, что, возможно, было его обычным выражением. Тем не менее он с полным достоинства видом кивнул и величественным жестом дал понять, что мир восстановлен. Казалось, страсти действительно улеглись.

И все же некоторый привкус беспокойства остался по крайней мере у отца Брауна, когда он вспоминал и пытался понять смысл пантомимы прощания участников этой стычки. Любопытно, но на следующий день рано утром, когда отец Браун, спускаясь из номера по своим делам, снова заглянул в «бар-салон», он увидел, что длинное помещение с его причудливым азиатским убранством залито безжизненным бледным светом, в котором каждая мелочь, каждая деталь вырисовывались удивительно отчетливо, и одной из этих деталей был скрючившийся в углу труп Джона Рэггли. В груди его торчал кривой кинжал с тяжелой рукояткой.

Отец Браун очень тихо поднялся наверх и позвал своего друга инспектора. Через какое-то время они уже вместе стояли над мертвым телом в доме, где все еще царила ночная тишина.

– Не будем делать поспешных выводов, – нарушил молчание Гринвуд. – Помните, что я вам вчера днем сказал? Кстати, странно, что такой разговор у нас зашел именно вчера.

– Да, – согласился священник и кивнул, не отрывая неподвижного взгляда от мертвеца.

– Я говорил, что единственный вид убийства, который мы не в силах предотвратить, – это убийство, совершаемое фанатиком, и не обязательно религиозным. Этот парень в чалме, должно быть, думает, что если его повесят, он с виселицы отправится прямиком в рай за то, что защищал честь пророка.

– Все это так, – негромко произнес отец Браун. – Со стороны нашего друга мусульманина было бы вполне, так сказать, разумно его зарезать. Да и больше как будто некому… Но… Что, если… – неожиданно круглое лицо его снова стало непроницаемым, слова замерли на губах.

– Что опять не так? – спросил инспектор.

– Кхм. Я знаю, это покажется странным, – неуверенным, даже жалким тоном произнес отец Браун, – но я подумал… Я подумал, что, в каком-то смысле, неважно, кто его зарезал.

– Это что, какая-то новая мораль? – спросил его друг. – Или старая казуистика? Может быть, иезуиты теперь потворствуют убийцам?

– Я не говорил, что не имеет значения, кто его убил, – сказал отец Браун. – Несомненно, может оказаться, что человек, вонзивший в него нож, и тот, кто его убил, – одно и то же лицо, но это вовсе не обязательно. В любом случае это сделано не одновременно. Вы наверняка захотите изучить отпечатки пальцев на рукоятке, но советую вам не тратить на это слишком много времени. Я допускаю, что найдутся и другие люди, которые могли воткнуть нож в этого бедолагу и по совсем другим причинам. Отнюдь не нравоучительным, разумеется, но весьма далеким от убийства. Вам тоже придется воткнуть в него парочку ножей, чтобы узнать это наверняка.

– Как это понимать? – настороженно поинтересовался полицейский.

– Я говорю о вскрытии, – пояснил священник. – Оно понадобится, чтобы установить истинную причину смерти.

– Хм, думаю, вы правы, – согласился инспектор. – По крайней мере, насчет того, когда в него воткнули кинжал. Нужно дождаться доктора, хотя я уже и сам вижу, что он только подтвердит ваши слова. На трупе слишком мало крови. Кинжал воткнули в мертвое тело, через несколько часов после того, как он умер. Но кому это понадобилось и зачем?

– Возможно, чтобы направить подозрение на магометанина, – ответил отец Браун. – Не самый благовидный поступок, да, но все же не убийство. Надо полагать, кое-кому здесь есть что скрывать, но это не обязательно убийцы.

– Об этом я еще не думал, – сказал Гринвуд. – Почему вы так решили?

– Вспомните, о чем я говорил, когда мы вчера вошли в эту жуткую комнату в первый раз. Я сказал, что здесь очень просто совершить убийство. Но я имел в виду не все это дурацкое оружие, хоть вы так и подумали. Я имел в виду что-то совсем другое.

Несколько следующих часов друзья были заняты тем, что тщательно восстанавливали события прошедших двадцати четырех часов: кто что пил, какие стаканы мылись, а какие нет, а также все подробности того, чем все это время занимался каждый из тех, кто мог иметь отношение к этому делу, и даже тех, кто явно не мог иметь к нему ни малейшего отношения. На все это было потрачено столько сил и энергии, будто речь шла об отравлении как минимум тридцати человек, а не одного.

Было установлено, что в здание можно было попасть только через большой холл, примыкающий непосредственно к бару. Из-за ремонтных работ все остальные входы были так или иначе перекрыты. Лестницу, ведущую к парадному входу, мыл мальчик, но ничего примечательного он сообщить не мог. До наделавшего столько шума появления турка в тюрбане и проповедника трезвости единственными посетителями бара, похоже, были коммивояжеры, которые зашли, чтобы, как они это называли, «дерябнуть по-быстрому», и перемещались они всей группой. Показания мальчика снаружи и мужчин внутри несколько отличались. Мальчик утверждал, что один из них «дерябнул» быстрее других и один вышел из гостиницы, но ни управляющий, ни бармен не припоминали, чтобы кто-либо проявил подобную независимость. Управляющий и бармен довольно хорошо знали всех разъездных агентов и наверняка заметили бы, если бы кто-нибудь из них отлучился. Сначала они стояли у барной стойки, шутили, смеялись и пили, потом стараниями их властного предводителя, мистера Джукса, компания оказалась втянута в не очень серьезную перебранку с мистером Прайс-Джонсом, а после они стали очевидцами стремительной и очень серьезной перебранки между господином Акбаром и мистером Рэггли. Затем им сказали, что они могут перейти в другую комнату, что они и сделали. Туда же в качестве трофеев направилась и их выпивка.

– Похоже, мы сделали все, что могли, – сказал инспектор Гринвуд. – К сожалению, ремонт не повлиял на посудомоек, все стаканы вымыты, в том числе и стакан старика Рэггли. Эх, если б не добросовестность всех остальных, как бы это облегчило работу нам, сыщикам!

– Я знаю, – со вздохом сказал отец Браун, и на его лице снова мелькнуло подобие улыбки. – Мне порой кажется, что это преступники изобрели гигиену. Или блюстители гигиены были первыми преступниками. Есть среди них и такие. Сколько мы слышим разговоров о грязных притонах и зловонных трущобах, рассадниках преступности. Их называют грязными не потому, что преступления совершаются, а потому, что преступления раскрываются. Преступник может сделать свое дело и в самом безупречно чистом месте, где не остается ни грязи, чтобы сохранить отпечатки ног, ни осадка в стакане, чтобы можно было определить яд. Радетельные слуги убирают и смывают все следы совершенного преступления, а преступник тем временем преспокойно убивает и сжигает в печи шесть жен, хотя будь там хоть немножечко обычной грязи, этого можно было бы не допустить. Может, я и выражаю свои мысли слишком уж несерьезно, но дело вот в чем. Я случайно особенно запомнил один определенный стакан. Он, конечно же, уже вымыт, но мне хотелось бы узнать о нем побольше.