Том 11 - Николай Лесков

Прошу Вас верить моему живому сочувствию Вам и Вашей супруге*.

Николай Лесков.

59

В. Г. Черткову

1 февраля 1887 г., Петербург.

Ночью.

Был сегодня в больших хлопотах с утра, а возвратясь, застал Вашу присылку*. Спасибо Вам за память к моей просьбе. «Дневник» прочел немедленно, а письмо до половины. Третьей вещи, которую Вы называете «Предисловие к сочинениям Бондарева», — я не нашел в Вашей посылке. Верно, Вы ее не положили. Посмотрите у себя дома.

В среду вечерком приду посидеть и поговорить с Вами и с Анной Константиновной, которую я «видел когда-то, но только не помню когда»*. Мне очень радостно, что Л. Н. высоко ставит богомыслие Конфуция* и философию Эпиктета* и Марка Аврелия*, но не понимаю: отчего нет в этой свите Сократа? Это удивительно!

Дело со «Скоморохом» в некоей надежде спасения*. «Духовный ц<ензор>» оказался умнее «плотского». Он говорит: «Тут до меня ничто не касающее», кроме имени Феодула, который есть в святцах. Я предложил взять имена такие, каких нет, как это принято в опереттах: «король Бебе», «паж Шампиньон». Цензору это вполне понравилось. Итак, есть надежда спасения, — только слова о христианстве (лишь слова) все выпустили. Феодула назовем Памфалоном, а Корнилия — Пеперментом или еще как иначе.

В P. S. у Вас опять упоминается о «предисловии»… Да нет же у меня никакого предисловия! Пожалуйста, посмотрите у себя дома. Итак, быть может, вместо «Боголюбезного скомороха» увидит свет «Пепермент скоморох». Ничего! — «имя звук пустой».

На самом деле я думаю озаглавить так: «Ермий пустынник и скоморох Памфалон». «Памфалон» таки пусть так им на память и останется.

Пожалуйста, когда будете вблизи, не позабывайте исполнить добрую службу человеку, навестив того, кто чувствует радость в общении с Вами.

Н. Лесков.

60

А. С. Суворину

3 марта 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Два письма Ваши вчера получил и посылаю проклятие тому гусю, который дал перо, коим они написаны. Стальные перья плохи, но все-таки я прочитывал без труда все, что Вы ими писали, а тут доброй четверти слов разобрать не мог. Гуся этого, однако, верно уже добрые люди съели, и ему не будет вредно мое проклятие. — Радуюсь, что Вы не будете сердиться, и потрафляю к вечеру, когда Вы, по приметам, бываете терпеливее, — не скажу «добрее», потому что в основе Вы человек очень добрый. — Прилагаю статью*, приведенную в щегольской внешний вид собственно для Вас. Прочитайте ее и, если можете, — напечатайте. Она в размере средней величины фельетона «Н<ового> в<ремени>» и писана по поводу Вашей корреспонденции из Москвы. Если она Вам неудобна, — возвратите. Я, впрочем, думаю, что она удобна, ибо очень смирна и в ней сказано дело. — Две статейки, о которых Вы мне пишете, действительно обе писаны мною, и во второй не было никакого «отступления», но оно явилось не по моей причине, а по иной. Мое там голова и хвост, а в середине втерлось не мое… Вы знаете, как это случается. Мямленье «серафима» при его миссии мне противно. Ни на что нет у них натуры. Я удивлялся Вашему выбору. В России действительно самые ловкие люди — купцы, действующие всегда «с запросом». Мой «высокий тон» тоже был своего рода «запрос» — «чтобы было из чего уступить», но у нас правды поддержать негде. Всё те же гоголевские крысы: «прийти, понюхать и отойти». Если же человек вправду вступиться хочет, то «с ним опасно» — «заведет, втравит», и т. д. Словом, кроме Толстого и Каткова нет людей, которых неправда может взять за живое и заставить говорить языком чести и истины (как ее кто понимает). Утроба из моей 2-й статейки вывалилась и заменена трухою, и я об этом более не хочу и вспоминать. Вы мне представляетесь человеком, который под крик и гам потерял голову. Это со мною было много раз, например у Сальясихи, когда я прослыл зверем* за то, что не пускал душевнобольную женщину делать все, что может прийти в голову сумасшедшей. Я не понимаю, как действуют такие вещи, но глубоко сочувствую, когда вижу человека под их одуряющим давлением. — Полонскому я, помнится, рассказывал не о письме, а о рассказе «Ник<олай> Палкин»*, производящем страшно сильное впечатление. Письма, где бы прямо говорилось о Н<иколае> П<авловиче>, я не знаю, но писем ходит много, и я читал письмо к какому-то Штанге*, который шел в толпе на могилу Добролюбова и потом подал через Манасеина* записку царю. Читал и эту записку. Читал и еще другие письма, из коих вывод резюмируется всегда в одной фразе Л. Н.: «Я их люблю, когда они стоят на верной дороге». От лиц же, самых близких к Л. Н., мне доводилось действительно слышать, что хвалебные статьи с посяганием на имя и репутацию других ему очень огорчительны. Теперь он уже и не читает. Начать статью о драме сближением с либералами я почитаю за очень большую неловкость и удивляюсь В. П.*, у которого много ума и таланта. Разве не либералы были Милютины* и Соловьев*? Разве нынешним духом дышали совершители освобождения крестьян? Из того, что масса сволочи именуют себя либералами и, ругая Вас, тычут Вам свои статейки, следует унижать либерализм?.. Кто Л. Н.? А вот разберите: он желает свободы труда, свободы слова, свободы совести, не сочувствует теории наказания, не сочувствует церковным путам, находит, что «люди — дерьмо» разного достоинства, и на высших ступенях кольми паче… К кому же он ближе, — неужели к тем, которые противополагаются «либералам»? — Вы говорите: «Или он не хочет понять, что разумеют…» Странно это от Вас слышать! А разве кто-нибудь это понимает так, как Вам хочется, а не так, как это у Вас выходит? А выходит оно всегда так, что нравится тем, которых он не любит, ибо они никогда «на верной дороге не стоят», а ведут к стеснениям ума и совести. Это и есть истинное несчастие Вашей газеты, и очень удивительно, что Вы этого не чувствуете. Если уже необходимо притягивать либералов даже к драме Т<олстого>, то отчего не пользоваться этим реже и не при слове о таком человеке, который чужд всяких партий, и Штанге напишет письмо и скажет о них: «Я их все-таки люблю», а два столпа противоположной твердыни не обинуясь называет «злодеи». — Простите, ежели что «переписах, и; милостию покрыйте».

Преданный Вам

Н. Лесков.

P. S. Сейчас зашел ко мне Полонский. Он не от меня слышал о письме.

61

А. С. Суворину

4 марта 1887 г., Петербург.

Извините меня, что я отвечу Вам несколько слов на последнее письмо Ваше. Вовсе не нужно быть Лютером или вообще новатором, чтобы не оставаться равнодушным к тому, как дурачат людей и обирают их во имя бога. Я знаю, что Вы на это можете возразить много, но это все будет «из другой оперы». В сущности же, разум и простая честность внушали и внушают потребность останавливать наглости морочил и обирал. В этих целях гнусные затуманивания религиозного сознания, что бог есть начало добра, — всегда будут вызывать чувства благородного негодования. Как бы Вы к этому ни стали относиться, — дело все-таки останется в этом, а не в ином положении. Т<олстой> ведет к укрощению себялюбия и к умягчению сердца, а поп — к принесению ему «денег на молитвы». О чем тут полемизировать и как полемизировать?.. Я не понимаю, что это Вы ставите ему в вину! «Славянофилы». Я знаю их, да и как еще знаю! Тем, конечно, любо было полемизировать, но вообще это никакого удовольствия и никакой пользы не приносит. Употреблю Ваши слова: «Веруй всяк во что хочешь». У славянофилов же было не так: они вопрошали: «Како веруеши?» И хорошая вера была только их вера, «яже вселенную утверди». Это были величайшие спорщики, и спорам их не было бы конца, если бы они просто не перевелись на свете. За свободу совести и за то, что выше всего в настоящем учении Христа, — они не стояли никогда и не могли стоять за это. — Вы совсем не правы.

Что касается сухости упоминаемых Вами трактаций Т., то в них действительно есть указываемые Вами недостатки; но это суть недостатки, общие всем религиозным трактатам. Однако же без них нельзя, и тот, кто любит вопрос, он не стесняется сухостью трактата, а ищет сокрытой в нем мысли. Трактаты эти сухи, но они произвели большие чудеса, «воскрешая мертвых» и «исцеляя слепых». — По этим трактациям рождалась вера у не веривших, и люди из «Черного передела»* переходили в Ясную Поляну. Что-нибудь, верно, есть сильное в этом слове! — О пьесе Т. приходится теперь слышать ужасающие глупости. Теперь в нем уже находят «незнание быта»… В сущности, пьеса эта в бытовом отношении вполне верна; язык ее образен и силен; страсти грубы, но верны и представлены рельефно. Произведение это большое и в чтении очень потрясающее и любопытное. Поучительности в нем нет или очень мало. Для сцены пред зрителями образ<ованного> класса она будет груба, и в этом нельзя винить одного зрителя. Человек меняется под влиянием среды и привычек. Московской купчихе в мужчине нравится «снасть», а нервной испанке — страсть. Нельзя, чтобы Никита нравился и той и другой. «Антошины словца» — тоже для уха многих очень резки. «Шекспировское» что-то есть. Это сила грубо поставленных страстей. Долголетия у этой пьесы не будет. Простонародию она мало понравится, потому что здесь не любят сцен из своего быта, — разве так только, чтобы мужик барина «объегоривал». «Либералы» и не либералы — это все равно люди, и никто еще не знает, что из которого может выйти; но кто бы как ни назывался, а когда он говорит правду, — он стоит поддержки, и хочется быть на его стороне. Т. говорит: «Я их люблю, когда они на верной дороге». Как же иначе? Иначе ведь будет — не любить правды за то, что ее высказал Y, а не Z. Не дай бог, чтобы до этой степени забывалась старая пословица «Amicus Plato…»[33]