Том 7. Эхо - Виктор Конецкий

Прошу понять меня и мои чувства!

Я безмерно рад этим сведениям и благодарю редакцию, что она дала мне эти сведения, пробудившие воспоминания о хорошем человеке и о том тревожном и чудесном времени, часть которого мы пережили вместе.

Если можно, сообщите мне более подробно о писателе С. Колбасьеве и судьбе его произведений.

С уважением Семилякин Павел Иванович?

Севастополь, 11.02.83.

Сегодня ясно, что к гибели С. А. Колбасьева и множества других светлых людей имел прямое отношение стукач и подлец Л. С. Соболев.

Тщательное расследование по нему провел Сергей Зонин (см. «Теория и практика перманентного уничтожения»). Из истории гибели офицерского корпуса Российского флота («Звезда», № 9, 1994).

Подтверждения сему есть еще во многих письмах ко мне. Особо хочу отметить сообщение от сына царского флотского офицера Ю. Н. Мамонтова. Эти документы войдут в книгу «Пишут моряки», если она когда-нибудь состоится.

Даже сейчас мне гнусно и тошно от того, что я один раз обменялся с автором «Капитального ремонта» рукопожатием, хотя надо отметить, что всегда старался держаться от Первого секретаря СП РСФСР на пределе видимого горизонта.

В. А. Каверин — В. Конецкому.

Дорогой Виктор, спасибо за письмо, которое промокло насквозь в нашем переделкинском ящике и не потеряло от этого Вашего, ничем не заслуженного мною внимания.

Я тоже не умею писать близким людям, т. е. пишу, но куда невнятнее, чем Вы. Я рад, что Вам понравился «Собеседник», но я мог бы, поверьте, написать эту книгу с большей ясностью — и даже написал. Но тогда он не был бы напечатан. Вообще, все это — клочки той большой книги, в которой мне хотелось бы не выставлять, доказывать, что быть отстраненным свидетелем выгоднее и важнее, чем участником: остаешься самим собой, а это дает полную уверенность в победе нашей литературы.

О поисках «героя во вне» думали и спорили на заре не только Вашего, но и моего рождения. Теперь я думаю, что «героя нашего времени» вообще не надо искать. Он был не найден, а узнан. Конечно, в себе.

Откуда взялись у Вас сомнения в необходимости писательства? У Вас есть свой образ мыслей, свое перо, своя огромная биография. Не останавливайтесь. Бога ради, не надо сомнений! Вы не можете не писать — так стоит ли терять время на сомнения? Гоголь — другое. Сомнения были нужны ему для работы, кроме того, ему не приходилось обороняться. Вы же в армии, каждая книга — поступок, бросить писать — это дезертирство.

Университет, который я окончил, своими зданиями давно не вызывает у меня уважение. Тот, который я окончил, — вызывал.

Едва ли приеду на совещание «маринистов». Единственное, что я мог бы рассказать, это когда я только чудом не утонул.

Я тоже прихварываю — простудился. Но еще недавно писал много, каждый день. Мысль об этом утешает, когда болит голова и не пишется.

Обнимаю Вас.

Вениамин Каверин

17.11.73

Дорогой Виктор, не перестаю сожалеть, что меня не разбудили, лишив таким простым, безобразным способом возможности поговорить с Вами. А я, между прочим, хотел Вам сказать, что с удовольствием читаю Ваши «Странствия», мучительно стараясь подавить зависть и думая о том, что моя жизнь в сравнении с Вашей все равно что плотник против столяра. Но как ни странно, это даже приятно — думать, что Вы не замечаете, что Вы — счастливый человек. То есть, мне кажется, что в основании этой беспечности замешана Ваша, любезная моему сердцу, проза. Она — из тех, которые читаются с чувством благодарности к автору, с минутной досадой при повторении интонаций или даже происшествий, с уважением к благородству и опять-таки с завистью, уже литературной. Я не советую Вам писать «сушу», а не «море», но, бывало, Вы с блеском опускались даже под землю. Может быть, теперь, когда становится ясно, что молодость не вернешь, стоит снова попробовать «сушу»? С нетерпением жду шестой номер, хотя «Звезду» не выписывал, в ведь Vita brevisest.

Обнимаю Вас и жду.

Ваш Вениамин Каверин

20.07.79

Дорогой Виктор, я с глубоким интересом читаю Ваши «Ледовые брызги». Это не брызги, а маленькие вулканы. Таким вулканом является, кстати говоря, Ваша грустная, трогательная переписка с Юрием Казаковым. Очень грустная.

Семейные воспоминания поражают своей, тоже грустной, искренностью и отсутствием сходства с любыми другими семейными воспоминаниями в мире. Шкловского Вы узнали в старости, а я знал его с 1921 года, когда он в моем пальто удрал в Финляндию, спасаясь от верной гибели. Всю жизнь он отталкивался от себя, и всю жизнь это удавалось ему в разной степени, а в старости вообще не удалось. К сожалению, я был свидетелем трусости этого человека, которого сам Корнилов наградил за храбрость.

Я бы очень хотел Вас увидеть, тем более что у нас с Вами сложные отношения. Вы нравитесь мне больше, чем я Вам. Это объясняется просто: Вы, наверное, презираете Виктора Гюго, а я, несмотря на его мощное детское воображение, до сих пор перечитываю его с интересом. Впрочем, интересно уже то, что мы разные люди.

Книгу я еще не дочитал и, может быть, напишу Вам еще одно письмо, убедившись в том, что она не так грустна, как мне показалось.

Обнимаю Вас.

Вениамин Каверин

7.12.87

P. S. Воспоминания о Колбасьеве — превосходно!

Капитан Юрий Клименченко

В трудный момент Юрий Дмитриевич Клименченко протянул мне «дружеский плавник». Я исчерпал материал, обмелел литературно. Стулья разъезжались подо мной. Царапающий скрип их ножек равно отвратителен всем на свете. Он не ободрял и меня, так как в довершение всех бед я разбил автомобиль, купленный на первый в жизни крупный гонорар за сценарий «Полосатого рейса». И вместо волевого сопротивления неудачам и невезению раскис, бросил работу.

Как до Юрия Дмитриевича дошли со Псковщины, где я жил тогда, обо всем этом слухи, не знаю, но вдруг получил от него письмо:

«Виктор, по агентурным данным, твоя литература дала полный задний и отдала оба якоря. В этом году у нас намечается большой перегон на Север и есть возможность устроить тебя старшим помощником капитана на одно из судов. На эту тему я уже говорил с морагентом в Питере. Деньги платят приличные. Нужно вспомнить „Правила предупреждения столкновений судов в море“.

Жму твой плавник.

Ю. Д.»

Это письмо сыграло в моей судьбе значительную роль, ибо я пошел на перегон речных корабликов Северным морским путем под руководством Юрия Дмитриевича.

Я-то думал об одном коротком рейсе, ибо считал себя уже профессиональным писателем, место которого за столом в кабинете. Но перегонный рейс потянул за собой все новые и новые возвращения к морю. В результате и писать и жить я стал иначе. Думаю, лучше, нежели до коротенького письма Юрия Дмитриевича. Правильнее, во всяком случае, выбрал свой курс.

Родился Юрий Дмитриевич 6 мая 1910 года в Петербурге, в семье интеллигентной. Окончил Ленинградский морской техникум. Практикантом плавал под командованием легендарного капитана и писателя Лухманова на «Товарище». Там чего-то набедокурил, получил от Лухманова сильную взбучку, был списан с практики. Этот урок он запомнил навсегда. Дисциплина и тщательность в работе стали абсолютным законом.

С 1929 по 1949 год, за исключением военных лет, плавал на судах Балтийского морского пароходства. В 1946 году получил диплом капитана дальнего плавания. Первая повесть Ю. Клименченко была опубликована отдельной книгой в 1954 году.

Сейчас передо мной школьное сочинение от 10 октября 1921 года. Бумага пожелтела, многочисленные орфографические ошибки подчеркнуты красными чернилами и видны хорошо, текст выцвел.

«Что я больше всего люблю на свете. Я больше всего на свете люблю пароходы. Пароходы для меня все. Когда я хожу по Неве, то я останавливаюсь перед каждым судном и осматриваю его, как величайшую редкость в мире. Один раз мы с Кокиным и Дубинским пошли на Неву, чтобы покататься на пароходе. Это было втайне от наших матерей. Мы взяли с собой хлеба. Ветер был огромный и было очень холодно…»

Когда Юра Клименченко писал это сочинение, ему было одиннадцать лет. Тринадцати лет он нанялся юнгой на яхту «Революция», судно попало в шторм, мальчишка жестоко укачался, зарекся плавать, но… в следующий рейс пошел.

Мы познакомились в поезде «Владивосток — Москва» в пятьдесят третьем году. И я завидовал его капитанскому виду, трубке, дальним плаваниям и дару рассказчика. Я, конечно, знать не знал, что в первый день войны его судно было захвачено немцами, а сам он интернирован и четыре года провел в концлагерях.

Передо мной кроме мальчишеского сочинения праздничные «меню», которыми тешили себя интернированные моряки и которые играли роль как бы подпольных листовок: «С НОВЫМ, 1943 ГОДОМ! Меню. Бутерброды с кровавым паштетом. Страсбургский пирог (из крови и картофеля). Фруктовое желе „Вюрцбург“ (это название лагеря. — B. K.). Световые эффекты. Елка. Танцы. Музыка». Внизу рисунок — пароход под красным флагом и с красной полосой на трубе. Они верили, что поплывут под флагом Родины. А ведь это был еще только сорок третий год! За один такой рисунок, найди его немцы…