Космиты навсегда - Константин Лишний

Все тот же вахтенный, увидев меня, смертельно побледнел, вытянулся в струнку и козырнул.

— Вольно! — скомандовал я.

— Операция, которую вы провернули в Киеве, восхитительна! — льстиво сказал он. — Даже я в вас не распознал агента СМЕРШа.

— Продай-ка мне еще пару корабликов той чудесной травы, — сказал я, и вахтенный побледнел еще сильнее.

— Это незаконно… — проблеял он.

— Пристрелю. — Я вытащил из-за пояса свой верный «Магнум». — По обвинению в ревизионизме. Смекаешь?

Перепуганный вахтенный принес два спичечных коробка с коноплей, отдал их мне, но деньги брать наотрез отказался, — дескать, это подарок, дескать, СМЕРШ он любит до полного безумия и на его милосердие уповает, а ревизионисты ему ненавистны до омерзения.

Через два дня вернулся Додик с печальной, но умиротворенной Гердой. Как прошла ее встреча с братом, я не выспрашивал, но огромный пакет с подарками от братца, привезенный из рейха, впечатлял не только размерами, но и начинкой. Барахольщица…

— Поря фозфрящяться, — сказала Герда, деловито перекладывая из холодильника в свой необъятный пакет бутылки с мартини.

— Куда?! Ты все так же рвешься под Сталинград в свой сорок второй год? Хочешь подохнуть в сталинградском аду? Или в танковом сражении под Прохоровкой? А может, в Померании или при штурме Берлина? В той войне сгинуть можно где угодно! Широчайшие перспективы околеть открыты на просторах от Сталинграда до Берлина! Зачем тебе это?

— Ето мой фатерлянд… мой хрябрый зольдат Гудериан, майн оберстгруппенфюрер, майн командирэн.

— Ну конечно… Гудериан. Господи, боже мой, Герда, «в мире столько парней и вина, как смешно называться солдаткой». Нужен тебе этот разгромленный вояка? А почему, кстати, Гудериан? Твоя «Мертвая голова» в сорок втором, вроде бы, подчинялась Манштейну…

— Ф етот дифизий я фсехо дфа днья, а Гудериан…

— Да в печку Гудериана, Манштейна и Гитлера в придачу! Герда, не возвращайся на войну… мне будет больно думать о том, что ты погибла!

— Пряфда?

— Да. Давай махнем со мной в 2005! Посмотришь на Германию во всей ее красе. Это тебе не руины Берлина образца сорок пятого года, это ого-го-го! Победивший Германию СССР издох, распался на куски, и теперь все эти огрызки только и делают, что униженно клянчат деньги у Германии, а еще клянчат политической поддержки и вообще клянчат! Тебе понравится! А выжить во Второй мировой войне у тебя фактически нет шансов.

— А у тебья есть шянс убьешать от тфоих милицай?

— Сколько угодно! Там таких матерых организаций, как здешний СМЕРШ и КГБ, нет; там бардак и коррупция; милицейские начальники весят по двести килограммов и им меня не догнать, а денег откупиться от их шестерок у меня теперь навалом… а при случае и пистолет при мне…

Герда вскрыла бутылку, которая ну никак не помещалась в распухший баул, плеснула в бокал, расселась на диване и задумалась.

— Раскаши мнье про фойну.

— Хочешь еще подробностей?

— Хочью.

— Хорошо… про ту резню я знаю немало… интересовался…

***

Проснувшись утром, Герду рядом я не обнаружил. Странновато — вчера мы просидели чуть ли не до самого утра, потягивали мартини со льдом, а я рассказывал ей о драматических перипетиях чертовой мясорубки, начиная со Сталинграда и заканчивая бессмысленным штурмом окруженного со всех сторон Берлина с 16 апреля по 8 мая сорок пятого года. Герда ежесекундно ужасалась, периодически пускала скупые фашистские слезы и дрожала мелкой дрожью. К утру она согласилась отправиться со мной в 2005 год… Теоретически Герде после этой бессонной ночи положено еще дрыхнуть.

Я вылез из постели и прошел в ванную комнату: открыто, Герды здесь нет… Может, за сувенирами ломанулась? Я принял душ и вернулся в спальню. Чего-то здесь не хватает… но чего именно? Точно! Нет гердиного баула с подарками из Третьего рейха! Она что, сбежала? Куда?! Тут я и обнаружил записку, лежащую на комоде. Я схватил ее и пробежал глазами текст: «Милый Ян. Я возвращаюсь в сорок второй год. Я должна спасти мой фатерлянд Дойчленд. Прощай».

— О, господи! — Я обхватил голову руками, когда до меня дошел смысл этого послания. — Что же я наделал?!

Я быстро оделся, подвесил на плечи рюкзак, выскочил в гостиную и стянул за ногу с дивана мирно спящего Додика.

— Какого черта! — воскликнул агент.

— Быстро! Одевайся! Надо ее догнать!

— Кого?

— Быстро! Все потом расскажу…

Мы спустились на первый этаж и бегом пересекли холл. Додик самостоятельно убежал в гараж за катафалком, а я схватил за грудки вахтенного:

— Давно она ушла?! — заорал я ему в лицо.

— Кто?

— Мать Тереза в обнимку с Чиччолиной! Идиот! Фашистка Герда! Давно она ушла?! Пристрелю! В подвалах СМЕРШа сгною! Давно?!

— Час назад… она вызвала такси… что-то не так?

— Ах ты мать… за ногу! — Я оттолкнул дельца и выбежал из отеля. Додик уже поджидал меня у входа, я заскочил в машину и велел шпиону ехать что есть мочи к покинутой станции метро.

— Пристегнись! — скомандовал шпион.

Додик выжал из машины все, что можно; конечно, до скоростей «Запорожца» катафалку не разогнаться, но километров 150 в час он давал играючи.

— Что случилось? Объяснишься, наконец? — спросил Додик, ловко лавируя по городу.

— Случилось… приступ острого слабоумия… у меня… Вот я идиот!

— О твоем идиотизме я догадывался с первого дня нашего знакомства, но все же — что произошло?

— Я поставил под угрозу свой мир. Жми! Ее надо догнать! Она выехала к метро на такси час назад.

— Догоним! — уверенно сказал агент и стремительно вырулил на автобан. — Догоним…

— Ну, я дурак! Я ведь ей все рассказал! Иваныч, война с Германией в моем мире прошла совсем не так, как здесь; она тоже началась 22 июня, но началась с величайшей катастрофы. Сталин с Жуковым загнали войска на самую границу, но окопов не нарыли, а изготовились к наступлению. Вся кадровая армия попала под первый удар и погибла, а все последующее — импровизация с миллионными жертвами, растянувшаяся на четыре года. Немцев разбили, но великой кровью. А я все рассказал Герде, про все крупнейшие операции, про направления контрнаступлений, даже точное время начала артподготовок советских войск! Она вернется, все расскажет и ей поверят! С их тягой к мистике ей поверят, примут меры и ход истории моего мира изменится, мне некуда будет возвращаться, это будет уже не мой мир! Что я наделал?! Чем я только думал?!

— Да уж, думать головой в присутствии этой потрясающей женщины не очень получается.

— Твоя правда, я думал о ее дивных контуров потрясающем животе, а не о последствиях… Жми!

Наконец Додик свернул с трассы и повел машину по узкой лесной дороге. Вскоре показался знакомый холм, и наш путь преградило желтое такси, едущее нам навстречу. Шпион остановил машину, мы выскочили и побежали наверх. Возле сараев Герды не было…

— Неужели опоздали?! Герда-а-а!

Я бухнул ногой в дверь первого попавшегося сарая: никого.

— Иваныч! Посмотри там. Может, еще не поздно?

Мы осмотрели четыре сарая, Герда обнаружилась в пятом… она вышла нам навстречу. В одной руке она держала направленный на нас пистолет, а другой сжимала подаренного мной Чебурашку.

— Назяд! Нье нюшно менья останафльифать!

— Герда…

— Назяд! Я дольшня спастьи мой фатерлянд!

— Да зачем же?! Германия — прекрасная страна! Зачем ее спасать? Поедем со мной, ты только посмотришь на свою Германию и поймешь, что спасать ее не надо!

— Назяд… шнель! — скомандовала Герда, и мы отошли на пять шагов.

— Герда, остановись, прошу тебя…

— Ньет, я дольшня… Исфьиньи менья, Ян… — Она выронила Чебурашку и нажала на курок.

Мы с Ивановичем прыгнули в сторону и покатились с холма, а Герда выпустила нам вслед еще несколько пуль, фашистка…

— Ты живой? — спросил я Иваныча, когда мы докатились к подножью. — Я, кажется, убит…

Когда Герда выстрелила, я почувствовал толчок в грудь. Так всегда бывает, когда в тебя попадает пуля: сначала чувствуешь только толчок, боли еще нет, боль придет позже. Боль или смерть. Пришла боль. Грудь горела и дышать было очень трудно; левое легкое наверняка пробито, но почему горлом не хлещет кровь? Я распахнул сначала куртку, потом гавайскую рубаху и осмотрел рану. Входного пулевого отверстия не было, на груди красовался ровный прямоугольный вдавленный синячище багрового цвета, а еще ребра явно сломаны, но пулевой раны нет. Что за чудеса, мать вашу… Мать? Мама! Это мама! Я вытащил из нагрудного кармана фотопортрет матери в металлической оправе. Пуля угодила в него, но не пробила… В этом мире у меня ЕСТЬ мать и она меня бережет…

— Иваныч! Я родился в гавайской рубашке! У меня… Эй, Иваныч…

Додик лежал на спине, раскинув руки, из его рта струилась кровь, а по его очередной дурацкой рубашке от кутюр расползалось ярко-алое пятно.