Воины света - Полина Ишина

и никаких последствий? Нет ни запретов, ни рамок?

– Только те, что я устанавливаю себе сам. – с беспечной улыбкой уточнил Стас.

Донцов помрачнел еще больше и внимательно взглянул на собеседника, стараясь понять, как такое вообще возможно.

– Но это как-то неправильно. – наконец, твердо заявил он.

– Это – прекрасно! – широко улыбнувшись, возразил Тотский.

Сергей выпрямил спину, отложил подальше трубку из слоновой кости и вновь взглянул в замутненные наркотиком глаза вампира:

– И что же в итоге? Вечная жизнь ради бесконечной череды коротких моментов наслаждения?

– Почему бы и нет? – все так же беспечно парировал Стас.

Донцов отвел взгляд и удрученно уставился на изящную опиумную курильницу.

– Жить сотни лет без цели, без идеалов, без любви… Разве не это самая горькая участь? – задумчиво спросил он.

Тотский тоже присел на подушках и стал заметно серьезнее, даже начал казаться старше.

– Никто не живет без цели, сотрудник, – с легкой иронией возразил он, – Просто у каждого она своя.

– И какая же у тебя цель? Какое предназначение? – внимательно наблюдая за реакцией вампира, вновь спросил Донцов.

Стас мягко улыбнулся и прикрыл глаза.

– Я попробую объяснить, хотя человеку, возможно, не просто будет это понять. – он устроился поудобнее и поднял свою трубку, изящно зажав ее между пальцев, – Много лет назад в моей жизни произошел переломный момент, именно после него я и осознал свое высшее предназначение.

Это случилось в самом конце мая тысяча девятьсот пятнадцатого. Я жил под Варшавой в доме своего детства, в который вернулся спустя тринадцать лет. Никто не задавал вопросов, ведь юного графа д' Морне уже мало кто помнил, а я сказался его племянником.

Стас грустно улыбнулся, сделал очередную затяжку и продолжил:

– Моей спутницей тогда была юная Ивона Войцеховская, девушка, обладающая редким даром творца.

Я встретил ее в Варшаве на поэтическом вечере: по-детски угловатая фигурка, слишком острые плечи и короткие темные волосы. Она не была красавицей. Но как только Ивона начала читать первое четверостишье, ее облик словно преобразился. Я никогда не слышал ничего подобного, в ее поэзии был скрыт огонь, способный растопить даже самое ледяное сердце. Спустя пару дней она уже переехала в мой особняк.

Как драгоценному камню, ей требовалась достойная оправа и вскоре почти все мужчины находили, что в ней есть особая грация и неповторимый шарм. Я наслаждался ее поэзией, в ней чувствовалась энергия и природная сила, которую ничем нельзя укротить.

Вдохновленный ее талантом, я сам пробовал писать сонеты, но, несмотря на правильную рифму и грамотный слог в них никогда не было самого главного – души. Перечитав написанное, я просто кидал листы в камин без малейшего сожаления.

Откинувшись на подушки, Тотский меланхолично вздохнул и вновь поднес трубку к губам.

– Пойми, сотрудник, можно научиться рифмовать слова, играть на фортепьяно и писать сносные акварели, но научиться создавать шедевры невозможно. Однако я мог удовлетворить тягу к прекрасному, тем, что создавали другие.

По этой причине мы с Ивоной часто собирали в особняке свет творческой элиты. Молодые художники, писатели, поэты и музыканты проводили долгие вечера в нашем доме, творя свое волшебство.

Прекрасные куртизанки, опиум, кокаин, абсент: у них было все, что могло дать толчок вдохновению, чтобы затем я насладился их творениями. Все были счастливы, и каждый получал желаемое.

Но для Восточной Европы наступили тяжелые времена, совсем близко уже гремели взрывы Первой мировой войны, и мы были вынуждены принять решение покинуть Польшу.

Стас снова вздохнул, ни то мечтательно, ни то печально, его взгляд совсем помутнел, но он продолжал рассказ:

– Пришло время для прощального раута и наши друзья приняли приглашение. Теплой ночью все окна в особняке были открыты. Мы слушали трели соловьев и вдыхали аромат сирени вместе с дорожками кокаина. Кто-то читал стихи, в другом конце зала печально играла скрипка. Мы лежали на шелковых подушках прямо на полу, опьяненные опиумом и абсентом. Дым в зале начал сгущаться все сильнее, но я не предал этому значения, пока Ивона не уронила голову мне на грудь. Когда удушье начало ощущаться даже сквозь дурман, было уже слишком поздно, и весь мир для меня погрузился во тьму.

Я проснулся, когда ядовитое облако газа, принесенное ветром с поля битвы, уже рассеялось, а на горизонте золотился рассвет.

Ивона по-прежнему лежала у меня на груди, такая тихая и спокойная. Ее тело еще хранило тепло, но тонкие пальцы уже похолодели. Она была мертва.

Все в гостиной были мертвы. Все, кроме меня.

В глазах Тотского промелькнуло нечто похожее на восхищение, а голос стал более возбужденным:

– К тому времени я прожил всего тридцать пять лет, и это была моя первая смерть. Я медленно ходил по комнате, глядя на безжизненные тела людей. Сначала меня охватило смятение. Хрупкие человеческие жизни, так внезапно прерванные роковым стечением обстоятельств, сколько еще прекрасного могли принести они в этот мир. Написать симфонии, гениальные холсты или поэмы. Но уже не смогут, никогда. Чтобы пережить потрясение мне потребовалось расслабиться. И вскоре на смену смятению пришло разочарование.

Я смотрел на безжизненные тела людей, уже начавшие застывать и вдруг заметил, что они словно пусты. Холодные, грубые, искаженные предсмертной судорогой. В них уже не было той искры, которая придавала им уникальность. Мертвая плоть и ничего более.

Ветер, залетевший в окно вместе с пленительным ароматом роз, закружил разбросанные по полу листки бумаги. Строки стихов, ноты и карандашные наброски. Все что осталось от моих погибших гостей. Сад продолжал цвести, птицы пели и солнце дарило тепло, но они уже не могли этим насладиться, а я мог. Только я один.

Тотский неожиданно откинул в сторону трубку и, усевшись вертикально, заглянул Сергею в лицо, в его замутненных глазах вспыхнул настоящий восторг.

– И в эту минуту я вдруг осознал, в чем заключается мой дар! – вновь возбужденно заговорил он: – Да, я не смогу написать симфонию, создать вторую «Джоконду» или вдохнуть искру в слова, но я могу понять и оценить красоту созданную смертными. В превосходной степени. Так, как никто другой! Могу насладиться стихами и картинами, когда их авторы уже превратятся в прах, и сравнить созданное ими с шедеврами будущего.

Я рожден быть ценителем всего, что даруют зрение, слух, вкус, обоняние и осязание. Всех граней прекрасного, что есть и будет в этом мире.

Когда-то мой отец сказал, что я бесполезен, ибо не прошел жестокий обряд инициации, как было положено по законам клана, но он ошибся. Он мертв. И многие из нашего вида давно погибли лишь потому, что не нашли себе