Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

сами.

– Трогай, пошли!.. Ну что стоишь! – крикнул нетерпеливо Димитрий атаману, которого в эту минуту отвлекла Марина.

Она же высунулась из повозки и шепнула Бурбе: «А как Заруцкий?! Где же он?!»

В её голосе мелькнуло волнение и ещё что-то, что не ускользнуло от атамана. Он наклонился к повозке и тихо ответил: «Он ждёт нас на дороге».

Марина облегчённо вздохнула, откинулась на подушки, не отдавая даже сама себе отчёта в том, что же сейчас произошло: почему ей стало тревожно оттого, что рядом не было Заруцкого.

Повозка тронулась и выкатилась за ворота монастыря под охраной казаков.

И Марина, казалось, сразу же забыла об этом, мимолётно посетившем её, странном порыве.

* * *

Гусары Сапеги перешли на службу к королю и потребовали от Жолкевского на зимовку Рязанскую землю.

От этого сразу же всполошился Мстиславский, да и остальные бояре тоже: от Рязани рукой было подать до Калуги, до Вора. Да и от Прокопия Ляпунова можно было ожидать всякого. И они стали умолять гетмана: не пускать туда Сапегу…

А на день Рождества Богородицы [58]по Москве прошёл слух, якобы гусары самовольно двинулись на Переславль-Рязанский. В городе тотчас же закрыли все ворота и выставили на стенах стражу. Когда весть об этом докатилась до лагеря Сапеги, там крикнули: «Измена!..» И донские казаки бросились бить московских мужиков: били на торгах у себя в стане, отнимали лошадей, товар, одежду и жизнь. Многих они ограбили и побили по дорогам.

В стан гетмана тут же прискакали боярские дети от Мстиславского с жалобой на бесчинства войска Сапеги. И Жолкевский приказал отловить и наказать зачинщиков. Сапега выполнил это, выдал их Боярской думе, и тех в Москве принародно казнили.

Гетман воспользовался этим случаем и написал Мстиславскому, что он беспокоится за жизнь Шуйских. А тот, посоветовавшись с думными, решил передать Шуйских ему, дворы же их отписать в казну. От Жолкевского сразу же приехали Борковский и Доморацкий. Они забрали из Москвы царя Василия с братьями и отвезли их в ставку гетмана.

Гермоген возмутился таким насилием над постриженным царём. Подозревая в недобрых намерениях Жолкевского, он пригрозил Мстиславскому, что освободит чёрных людей от присяги королевичу. Князь Фёдор испугался и поспешил на Патриарший двор. Но туда он явился с Воротынским и Лыковым: не осмелился показаться в одиночку.

– Где же ваш королевич-то? – встретил их язвительным вопросом Гермоген. – И против Вора выступить твой гетман обещал!

– Не надо, отче! – поморщился Мстиславский, как от боли: в нём сидела заноза, патриаршая, вот эта…

– Князь Фёдор, неправедно с Василием ты учинил! Он царь, хоть в рясе! Свят на земле, отныне и вовеки! – взял Гермоген тон проповедника, стал возмущаться делами Боярской думы.

– Так что ты хочешь, отче? – загорячился князь Борис. – Бунт черни на Москве! Вот это дело рук Шуйских!

И он пристал всё с тем же к Мстиславскому и стал выпрашивать:

– Отпусти их на Соловки… Или до Кириллова свези!

«Так то же за пазухой у Москвы!» – ухмыльнулся про себя князь Фёдор на хитрость патриарха.

Они снова поскандалили. Гермоген стал пугать его.

– Освобожу чёрных людишек от креста, твоему же королевичу! – держался он за свое, ярился, не уступал…

Бояре набросились на него с упреками: «Не лезь, отче, в государево дело!..»

Да старик был упрям и добился своего. Но было уже поздно. Гетман отослал Василия Шуйского в Иосифов монастырь, а Дмитрия с женой Екатериной и младшего из Шуйских, Ивана, – в крепость Белую: на запад от Москвы, где он контролировал все города. Сапегу же он снабдил деньгами из боярской казны и выпроводил его своенравных гусар подальше от Москвы, на зимовку в Северскую землю, с глаз долой у московских людей.

Мстиславский же собрал своих ближних, пятерых думных: Ивана Воротынского, Андрея Трубецкого, Ивана Романова, Фёдора Шереметева и Бориса Лыкова. Не было только на Москве Василия Голицына. Дума наделила их, семерых, правами ведать всеми делами государства до избрания нового царя.

И он спросил их, советчиков, напрямую: «Ну что, господа, как нам быть теперь-то?»

Он спрашивал их, которых вместе с ним, как он слышал, чёрные людишки уже окрестили неугожим словом: Семибоярщина…

«А почто бы! – обиделся он на это. – Власть на Москве?.. Так вон – тяжесть-то какая!»

Он взглянул на Ивана Романова. Но тот отвёл глаза в сторону, переглянулся с Шереметевым… И Воротынский тоже не глядел на него. А Лыков вообще был сегодня задумчивый какой-то, и его вроде бы не касалось, что происходит здесь…

И видел он, что они не хотят думать, принимать на себя меру тяготы о государственных делах… «Обо всём нужно беспокоиться только мне!» И это раздражало его, а также постоянная шатость чёрных людей на Москве, заводимых, подталкиваемых патриархом против него, князя Фёдора.

– А может, гетману ввести его войско за стены, – несмело предложил Андрей Трубецкой. – Тот успокоит чернь…

Лыков как-то странно дёрнулся от этого, словно кто-то пытался снять с него кафтан, а он противился этому, и тихо пробормотал: «Что ему тут делать?!»

– Ты что! Ты думай, что говоришь-то! – запротестовал Воротынский. Он поднялся с лавки и вышел на середину палаты, готовый для схватки с ним, с князем Борисом, неуклюже поводя тучным корпусом. – То государев гетман! А мы же целовали крест Владиславу, государю!.. Нет, нет – я за государя!..

Мстиславский же был уверен, что гетман давно ждёт такого поворота событий. Знал он и о его тайных делах, догадывался, что в них замешан и Маржерет. Того-то все знают на Москве, каков он…

В тот день они и решили: пустить гетмана в стены города. На это Жолкевский откликнулся тотчас же. И на второй день после Воздвиженья в Москву приехали Гонсевский и Струсь для распределения на постой полков и запросили у Думы приставов.

Весть о том, что поляки входят в Москву, разнеслась по городу. С одобрения патриарха монахи ударили в набат, и в городе вспыхнуло очередное волнение.

– Поляк идёт, за стены, в город!..

Обеспокоенный этим, Мстиславский написал Жолкевскому, чтобы он отложил ввод полков, пока думные не подавят окончательно сторонников Шуйских. Гермогену же он пригрозил неприятностями, если тот не уймётся.

Войско Жолкевский ввёл в Москву в ночь на последний день бабьего лета. Полки вошли за стены спящего города по-воровски, бесшумно. Копыта у лошадей обвязали тряпками, чтобы не стучали они звонкими подковками по деревянным мостовым растерзанной смутой и преданной Москвы…

Они вошли и расползлись по заранее определённым ставкам, как по «малинам»…

Полк Зборовского получил на постой в Китай-городе посольские дворы. Гусары Казановского стали на дворах Дмитрия и Ивана Шуйских, подле Троицких ворот за Неглинной. Там же они заняли и другие боярские дворы. Людовику Вейеру с полком