Крик совы перед концом сезона - Вячеслав Щепоткин

Кульбицкий не догадывался, что Янкин на интригах собаку съел и потому без труда видел истинные причины обозлённости ответственного секретаря. «Мелкий ты, парень. А она крупная. Не по зубам тебе». Однако вслух начал успокаивать:

— Нельзя так, старичок… нельзя.

«Старик», «старичок» — были распространённые обращения друг к другу в среде интеллигентско-творческой молодёжи в конце 50-х — начале 60-х годов — в период позднего Хрущёва и раннего Брежнева. Этим молодые люди стремились показать, что, несмотря на небольшие годы, они успели многое пережить. «Как мало пройдено дорог, как много сделано ошибок», — проникновенно шептали есенинские слова охмуряемым девушкам студенты филфаков, рассчитывая на сострадательное понимание.

Со временем остывал кураж, редели волосы, менялись формы обращения. Но Янкин в душе оставался «шестидесятником». Постаревшим пижоном той ненадолго раскованной поры, которую он когда-то назвал «размороженным временем». «Мы — дети размороженного времени», — любил повторять Грегор Викторович, пока однажды не услышал от сына: «А мы — дети эпохи стираных пакетов». Так был переброшен мост через времена, по которому Янкин шёл с привычным обращением.

— Ты ведь сам, старичок, всем объявляешь, што демократия — это наличие разных мнений. Плюрализм, как любит повторять Михал Сергеич… И вдруг — на тебе: давай уволим. Нельзя так, старичок. Нельзя.

Теперь, услышав от Натальи, что она не хочет писать о создании Сибирской республики, главный редактор вспылил. Всякий раз, покидая как руководитель очередной творческий коллектив, он оставлял после себя странный людской конгломерат. Будучи творчески одарённым человеком и видя, что при строгом исполнении его указаний получаются хорошие результаты, Янкин стал признавать в основном авторитарный метод управления. «Я — за демократию! — говорил он, и добавлял: — Но когда она у меня в кулаке!» Пройдя через такое «сито», в коллективах оседали по большей части «чево изволите?» конформисты, и по меньшей — глубоко законспирированные протестанты. Однако те и другие умели ещё при первых глубинных толчках улавливать импульсы руководящего настроения.

— Непонятно твоё заявление, Наталья, — сказала Альбан. — Тебя ведь посылали не на экскурсию… Байкал посмотреть… Человек, действительно, имеет право на идею.

— Какая идея, Вероника? Я уж не говорю — любая идея должна быть выстрадана. Эту мысль — про республику — привезли странному чудаку из Москвы.

— А вы хотите, штоб великую идею родил какой-нибудь ваш Ванька из деревни Гадюкино? — проскрипел, вставая за столом, Кульбицкий. Он вспомнил недавнюю «летучку», принародный позор, спровоцированный этой женщиной. «Главного можно понять, — с ревнивым отвращением подумал Илья Семёнович, глядя на красивую фигуру Волковой, её приподнятые сзади светло-каштановые волосы, почти не тронутые помадой чувственные губы. — Но ведь стерва! Не наша».

— Почему-то некоторые наши работники решили, — начал он возбуждаться, — такое себе присвоили право… вот это в интересах демократии газета должна печатать, а вот то — не достойно внимания общества. Волкова не увидела в предложении иркутских товарищей большого политического явления. Представьте себе, товарищи, — уже перешёл на крик Кульбицкий, — люди задумались об этой концлагерной… ненужной многим стране. Решают… думают, как изменить в ней жизнь, а наш спецкорр принимает решение за них.

— Я увидела там другое. Намерение с помощью газеты организовать новые очаги политической напряжённости. Мы спровоцируем развал уже не Советского Союза, а России. Вам это нужно, Илья Семёнович?

Кульбицкий выскочил из-за стола. Двинулся по комнате к тому месту, где тоже возбуждённая, встала Волкова. Остановился напротив. Меньше её ростом, щуплый, но с такой исторгаемой энергией, что Наталья невольно отшатнулась.

— Это нужно демократии в России! Пусть граждане сами делают выводы! Наша задача представить разные точки зрения! Это наше кредо!

— Што вы говорите? — воскликнула с издёвкой Волкова. — А не вы ли отвергаете материалы некоторых авторов только потому, што они имеют другие взгляды? Не такие, как ваши, Илья Семёнович! Вы забыли? — я вам принесла письмо депутатов Верховного Совета СССР… Я до сих пор его помню… почти дословно. О том, што вокруг Москвы задерживаются сотни вагонов с продуктами и различными товарами. Разгрузочные станции пикетируются… А статья депутатов из группы «Союз» о проамериканской деятельности Шеварднадзе… Где она, товарищ Кульбицкий?

— Газета — не помойное ведро, куда можно валить всё подряд. Я даю только то, што волнует народ… интересует его.

— Какой народ? Может, вы нам уточните? Или для вас все, кто не хочет уничтожения государства, это Ваньки из деревни Гадюкино? Я вам недавно напомнила о свободе слова в вашем понимании. Один писатель у нас заявляет: «Россия — сука, ты ответишь за это…» Другой пишет… я прочту, штоб не обвинили в искажении…

Наталья открыла блокнот, с которым ходила на заседания редколлегии и на «летучки».

— «Русские — позорная нация. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Первобытное состояние, в котором пребывает народ — производное его умственных возможностей». Так в нашей газете говорят писатели. А вот мнение правозащитника. Негодяй вообще обнаглел. «Русский народ — это общество рабов в шестом поколении». Скажите, Илья Семёнович (Волкова старалась всегда чётко выговаривать имя и отчество Кульбицкого), про другой народ вы разрешили бы так написать? Про тот, который вы тоже неплохо знаете…

— Слушай, ты, — моментально понизив голос, яростным полушёпотом процедил ответственный секретарь. Он уже не мог себя сдерживать. Всё накопившееся зло против этой враждебной ему женщины требовало выхода. — На што намекаешь, фашистка русская? Тебе давно надо быть не с нами, а там… Где ходят с хоругвями… Псалмы воют… Молются… вместо того, штоб делать дело.

У Натальи на миг перебило дыхание. Такой ненависти, испепеляющей злобы даже не к себе, а к мысленно увиденным ею тысячам людей — она не встречала. И не слышала такого оскорбления по поводу себя. Её, дочь фронтовика, раненного фашистами, назвать фашисткой?

Первое, что инстинктивно дёрнулось — рука. Владимир научил её нескольким приёмам самозащиты и постоянно тренировал их, чтобы в опасный момент всё сработало автоматически. Она могла костяшками кулака резко и коротко ударить в горло противника. Это лишит человека чувств и голоса. Могла каблуком туфельки ткнуть в мошонку. Разведённый Кульбицкий вряд ли сможет после этого радовать женщин. «Если он сейчас это умеет», — мелькнула брезгливая мысль.

Но то, что пришло в голову, Наталья никак не ожидала. Она поднесла к себе узкую свою ладонь, плюнула на неё и с оттяжкой хлестнула по морщинистой щеке Кульбицкого. Едва ль не все полтора десятка человек ахнули одновременно.

— Это — за русскую фашистку.

Грегор Викторович мучился так, словно внутри что-то разорвалось. Он, хитроумный и сообразительный человек, уже с трудом придумывал, как прикрыть Наталью, чтобы оставить её в редакции, не знал, что предпринять, чтобы она отошла от борьбы с Кульбицким и теми, кто, по сути дела, выполняет его — Янкина — волю.

Но последний инцидент на «планёрке» просто кричал: надо что-то сделать. Не потому, что он боялся влияния Волковой на коллектив. Нет, в этом он снова поработал успешно и успел вырастить коллектив на одно идейное лицо. Вернее, на один ум и на один голос.

И даже пересуды в редакции его не волновали. А то, что они начались, обладающий звериной интуицией Янкин почувствовал. На Веронику Альбан никто не обращал внимания. Да и сам главный редактор стал с нею резче, строже, что она не замедлила передать теперь уже почти мужу и другу Грегора Викторовича.

Казалось бы, угодникам надо поворачиваться к обретающей влияние Наталье. Однако они догадывались, что здесь выстраиваются какие-то противоестественные отношения, и потому не торопились присягать новой фаворитке.

А Янкин сидел за столом в кабинете, вертел в руках вытащенный из ящика силуминовый бюстик Ленина и не знал, как поступить. Уволить Наталью было выше его сил. Но и оставлять уже было нельзя. Она пошла в открытую против его идей, да ладно идеи, чёрт с ними, тут можно подвигаться туда — сюда. Главное, покушается на его власть, а это дороже всяких идей…

Грегор Викторович написал от руки приказ. Перешёл через приёмную в кабинет своего первого заместителя Лещака.

— Слушай, старичок… Тут такая хреновина. Я завтра утром улетаю в Париж.

Лещак с удивлением посмотрел на начальника. Он давно знал об этой поездке.

— Я написал приказ… Волкову надо… Ты утром его отдай… Пусть напечатают… Ознакомь Наталью… Дмитревну. Число поставь сегодняшнее… А вручи — завтра. Одной… Не при всех.