Крик совы перед концом сезона - Вячеслав Щепоткин

— Представляешь, Володь! — воскликнула Наталья, закончив рассказывать мужу о встречах в Иркутске. — Эта местная инициатива оказалась совсем не местной. Её привезли из Москвы. Кто? — фамилии танцор не сказал. Может, действительно забыл… Я бы с ними встретилась. Никакой программы! Никаких даже оснований. Повторяют одно: разъединимся — будем жить лучше. Я их спрашиваю: как вы себе это представляете? В ответ только мычат.

— Да-а. Похоже, организаторы работают на опережение. Союз Горбачёв уже теряет. Теперь дело за Россией.

— Какие-то глупые.

— Глупые, Ташка, кто клюют. А кашу для них варят умные.

Владимир вспомнил слова Савельева о «народных фронтах», признание доктора и Слепцова о референдуме.

— Хотя почему-то… знаешь, некоторые вроде не дураки, а говорят, как будто нанюхались дихлофоса. Пашка наш — совсем ведь не дурак. Но упёрся: долой Систему. Лупит топором по ветке, на которой сам сидит.

— Но зачем нашему Грегору эта идея нескольких сумасшедших?

— Штобы ею заинтересовались тысячи. Идея должна овладеть массами. Вот она — организующая сила Гласности.

Наталья хотела доложить главному о поездке сразу после прихода в редакцию. Однако Янкин куда-то спешил. Бросил на ходу:

— В двенадцать «планёрка». Расскажешь всем.

Когда члены редколлегии заняли свои места за длинным столом, а другие сотрудники расселись на стульях вдоль стен, Янкин объявил:

— Для начала послушаем Наталью Дмитриевну. Она привезла материал, который значительно усилит идущие процессы. Расскажите товарищам. Потом обсудим, как написать.

«Значит, усилит процессы? — мысленно переспросила Волкова. — Процессы распада страны? У меня не получите».

— А писать не о чем, Грегор Викторович, — поднялась Наталья. Посмотрела на замершего Янкина, обвела взглядом сидящих. — Некто Синяков из Иркутска захотел оказаться мини-Ельциным. Предлагает создать Сибирскую республику, стать её президентом и отделиться от Советского Союза и от Российской Федерации. Вот вся суть моей поездки.

— Готовый пациент психбольницы, — негромко прыснула сотрудница отдела спорта.

— Скорее «голубой», — также потихоньку сказала ей Волкова.

— Как это не о чем писать? — вскинулся ответственный секретарь Кульбицкий, увидев каменное лицо Янкина. — Русский народ начинает сам творить свою историю.

— Если этот учитель бальных танцев — народ… Жирный мужик с бёдрами женщины и голосом кастрата… Тогда, может, я — дева Мария? Ему идею привезли. Сам рассказал мне: привезли из Москвы. А вот кто доставил в Москву — с этим бы разобраться не мешало.

— Вы покушаетесь на главное завоевание демократии — Гласность, — с наигранным гневом заявил Кульбицкий, опять незаметно глянув на Янкина. — Каждый гражданин имеет право высказать обществу свою позицию. А вы хотите лишить нас этого права. Вернуть страну в ГУЛАГ. Во времена заткнутых ртов.

Когда-то при слове Гласность у Натальи возникало ощущение, будто она входит в большую светлую комнату. Ей даже нравилось произносить эти звуки: Гла-а-сность. В них слышался звон сбрасываемых оков, волнующая надежда на хорошие перемены.

Теперь Гласность вызывала совсем другие ассоциации — истерию, выпученные глаза, фальшивые улыбки и растущее, растущее зло. А хуже всего, что к этому месиву негатива добавлялось чувство коварного обмана. Как будто стоявший перед закрытыми в Нечто воротами Зазывала собрал толпу волнующихся людей, трясясь от возбуждения, бросал в напирающую массу неведомые ей красивые блёстки, а когда нетерпение большинства достигло апогея, распахнул створки, и люди, давя друг друга, кинулись в заманчивую неизвестность. Однако этой неизвестностью оказалась короткая площадка без какого-либо ограждения на огромной высоте. Пока первые с молчаливым изумлением летели вниз, сзади напирали новые массы желающих рассмотреть, что там, за распахнутыми воротами. И видя болтающиеся руки-ноги падающих, они уже не молчали, а орали и верещали, сами не понимая, от чего больше. То ли от страха перед увиденным, то ли от злости за обман. Им обещали распахнутый веер самых разных знаний, а ослепили узким лучом спрессованной черноты.

Начав с осторожной критики явных несуразностей, порождённых советской политической системой, «управляющие» рупорами гласности — руководители газет, журналов, радио и телевидения — стали догадываться, что им в очередной раз подфартило. Первый раз это было, когда они встраивались в советскую пропагандистскую колонну. Потом, когда выбивались из её многолицых недр ближе к первым рядам. Там, среди знамён и транспарантов, с не ими пока сочинёнными призывами, их уже могли разглядеть. А чтобы заметили, рвали идейную тельняшку на груди. Янкин однажды дал Наталье почитать, что ещё не так давно писал его конкурент, главный редактор журнала «Огонёк» Виталий Коротич. В его книжке «Лицо ненависти», за которую Коротич получил в 1985 году (за полгода до назначения главным редактором «Огонька») Государственную премию СССР, Наталья с изумлением увидела, что любая, даже малейшая критика Советского Союза, называлась там «злостной клеветой» и «антисоветчиной», Солженицын был «советским дезертиром», а мрачные «капиталистические нравы» были просто ужасом по сравнению с «социальным прогрессом» в СССР. Янкин, похоже, с особым злорадством, отмечал для Натальи строчки всего лишь пятилетней давности. «Сегодня утром президент Рейган в очередной раз грозил нашей стране своим выразительным голливудским пальцем и всячески нас поносил», «Следом за президентом, как правило, подключаются разные мелкие шавки…», «Наглая антисоветчина самых разных уровней кружится, насыщая воздух, как стая таёжного гнуса. Так быть не должно, не может; и так продолжается практически без перерывов с конца 1917 года».

Особенно выразительно поглядел Грегор Викторович на свою непокорную сотрудницу, когда в ящике стола вынул какую-то книжицу из-под силуминового бюстика вождя. Сказал, усмехнувшись: «Про Ленина. Целая поэма». Наталья открыла заложенные страницы:

И, всякого изведав на веку,когда до капли силы истощались,шли к Ленину мы,словно к роднику,и мудрой чистотою очищались.

Больше она читать не могла. На столе у главного лежали свежие высказывания Коротича о Советской власти. «Петроградский переворот 1917 года был прежде всего катастрофой моральной. Именно аморальность системы привела к тому, что живём мы так плохо». «Система была порочная, нежизнеспособная, бандитская. Надо было всё это к чертям завалить».

«Што ж это за люди?» — думала Волкова о Коротиче, своём Янкине и других главных редакторах, про которых ей в минуты доверительности рассказывал Грегор Викторович, рассчитывая тем самым приблизить к себе недоступную женщину. Называют нашу профессию второй древнейшей. Второй — после проституции. Да проститутки — святые, по сравнению с ними! Те растлевают единицы. А эти — миллионы. Причём растлевают души. Им Гласность — это возможность мстить. И они, как все рабы, перейдя к другому хозяину, мстят тому прежнему, перед которым готовы были ползать в пыли, даже если он не требовал этого.

Они снова хотят быть впереди. Впереди всех, кто топчет слабеющее тело вчерашней политической любовницы. Состязаются друг с другом, кто нанесёт увесистей удар, кто смачней плюнет в лицо, которое недавно воспевали и называли самым красивым. «Мы обязаны знать об этом и помнить: в Советском Союзе воплотились мечты всех трудящихся на земле», — читала Волкова подчёркнутые Янкиным слова Коротича. Теперь разоблачения «мечты» стали главным жанром издания, которым руководил вчерашний холуй, сегодняшний герой и завтрашний трус. Спустя несколько дней после ГКЧП решением журналистского собрания «Огонька» Виталий Коротич будет смещён с поста главного редактора с формулировкой: «За трусость, непорядочность и аморальное поведение».

Но это будет через два с лишним месяца после той «планёрки», где Волкова отказалась писать об идее провозглашения Сибирской республики. А пока она слушала фальшивый пафос Кульбицкого о Гласности и вспоминала недавний конфликт с ним на предыдущей «летучке».

Тогда обозревателем очередного вышедшего номера была Вероника Альбан. Что-то слегка погладила против шерсти, но больше — хвалила. Все знали: критиковать опубликованный материал означало вступать в небезопасный спор с ответственным секретарём, который этот материал отбирал для номера, а то и с самим Янкиным, мимо кого не проходила ни одна даже маленькая заметка.

Когда Альбан закончила, Кульбицкий, который всегда вёл «летучки», оглядел журналистский коллектив.

— Кто хочет добавить? У кого какое мнение?

Обычно выступали ещё два-три человека. В основном, добавляя розового цвета в уже облитые такой же краской материалы. Предпоследнее слово говорил ответственный секретарь: по редакционной иерархии — начальник штаба. Последнее — оставалось за главным.