Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

Он махнул рукой на длинные ряды крохотных коричневых шариков, уже охлажденных и готовых к расфасовке и отправке на юг.

Гамаш, чувствуя себя немного как школьник-прогульщик, зашел в помещение цеха и закрыл за собой дверь.

– Прошу. – Брат Шарль показал на крепкую табуретку и подтащил еще одну для себя. – Мы здесь работаем посменно. Когда монахи только начали готовить ягоды в шоколаде, этим занимался один монах, но потом остальные заметили, что он сильно раздобрел, а объем продукции начал уменьшаться.

Гамаш улыбнулся и взял конфетку, предложенную монахом:

– Merci.

Сочная лесная ягода в терпком шоколаде показалась ему еще вкуснее, чем прежде, если только такое возможно. Вот если бы монаха убили из-за таких конфет, Гамаш бы понял. Правда, в каждой избушке свои погремушки. Кто-то предпочитает шоколад, а кто-то – песнопения.

– Вы сказали инспектору Бовуару, что не поддерживаете ни одну из сторон конфликта, mon frère. Что-то вроде Красного Креста, который оказывает помощь раненным в битве за Сен-Жильбер. Кто, по-вашему, получил самые сильные повреждения в ходе борьбы и в результате смерти приора?

– Я бы сказал, что борьба затронула всех. Мы все очень переживали из-за того, что происходит, но никто не знал, как остановить раздрай. На карту было поставлено слишком многое, а достичь компромисса не удавалось. Нельзя сделать половину записи или наполовину снять обет молчания. Создавалось впечатление, что нам никогда не договориться.

– Вы говорите, что на карту было поставлено слишком многое. А вы знаете про фундамент?

– Какой фундамент? Монастыря?

Гамаш кивнул, внимательно глядя на жизнерадостного доктора.

– А что с фундаментом?

– Вам известно, насколько он крепок? – спросил Гамаш.

– Вы говорите в буквальном или фигуральном смысле? Если в буквальном, то эти стены несокрушимы. Первые монахи знали, что делали. А если в фигуральном… К сожалению, Сен-Жильбер очень неустойчив.

– Merci, – сказал Гамаш очередному монаху, который ни сном ни духом не ведал про треснувший фундамент. Может быть, брат Раймон ошибался? Или лгал? Выдумал историю про фундамент, чтобы оказывать давление на настоятеля – убедить его в необходимости второй записи. – А когда приора убили, mon frère, кто из монахов расстроился больше всех?

– Мы все горевали. Сокрушались даже те братья, которые категорически выступали против него.

– Bien sûr[58], – сказал старший инспектор. Он отрицательно покачал головой, отказываясь от ягод в шоколаде. Если он не остановится сейчас, то съест все. – Но вы можете как-то их разделить? Здешнее сообщество неоднородно. Можно петь в один голос, но трудно реагировать одной эмоцией.

– Верно. – Доктор откинулся назад и задумался. – Я бы сказал, что больше всех расстроились двое. Брат Люк. Он самый младший из нас. Самый впечатлительный. И менее других вовлечен в сообщество. Хор – вот единственное, с чем он связан. А брат Матье, как вы знаете, был регентом. Брат Люк восхищался приором. Именно из-за него он и приехал к старым маленьким гильбертинцам. Чтобы учиться у приора и петь григорианские хоралы.

– Неужели здешние песнопения так отличаются от всех остальных? Отец Филипп говорит, что во всех монастырях поют по одним и тем же книгам.

– Верно. Но как ни странно, здесь поют иначе. Я не знаю почему. Может быть, дело в приоре. Или в акустике. Или в особом сочетании голосов.

– Насколько я понимаю, у брата Люка красивый голос.

– Да. Технически лучше, чем у всех нас. Гораздо лучше.

– Но?

– Он еще наберет. Когда научится направлять свои эмоции из головы в сердце. Когда-нибудь он станет регентом. И выдающимся регентом. Страсти в нем бушуют, ему лишь нужно научиться управлять ими.

– Вот только останется ли он?

Доктор с отсутствующим видом съел еще несколько ягодок.

– Вы имеете в виду, теперь, когда брата Матье нет? Не знаю. Может, и не останется. Смерть приора стала огромной потерей для всей братии, но, вероятно, самой большой – для брата Люка. Я думаю, тут имело место некое обожествление. Такое случается в отношениях между наставником и учеником.

– А приор был наставником брата Люка?

– Наставником всех нас, но поскольку Люк самый молодой, он нуждался в наставничестве больше всего.

– А не мог брат Люк неправильно истолковать их отношения? Решить, что они какие-то особенные? Даже уникальные?

– В каком смысле? – Брат Шарль насторожился, хотя и задал вопрос прежним дружеским тоном.

Они все напрягались, когда возникало предположение о какой-то особой дружбе.

– Не мог он подумать, что регент выделяет его? Что не просто обучает его правилам, принятым в конкретном хоре?

– Не исключено, – признал брат Шарль. – Но приор почувствовал бы и пресек такие мысли. Брат Люк не первый из монахов, поддавшихся обаянию приора.

– То же самое случилось и с братом Антуаном? Солистом? – спросил Гамаш. – Они, видимо, дружили.

– Вы предполагаете, что брат Антуан убил приора в приступе ревности, когда тот стал уделять больше внимания Люку? – Доктор только фыркнул.

Но Гамаш знал, что смех иногда прикрывает неудобную правду.

– Неужели мое предположение настолько смехотворно? – спросил он.

Улыбка сошла с лица монаха.

– Вы ошибочно принимаете нас за участников мыльной оперы. Братья Антуан и Матье сотрудничали. Они имели одну общую любовь – григорианские песнопения.

– Но любовь довольно сильную, верно? – спросил Гамаш. – Даже всепоглощающую.

Доктор ничего не ответил, просто смотрел на старшего инспектора. Не выражал ни согласия, ни несогласия.

– Вы сказали, что смерть приора сильнее всего поразила двух людей, – нарушил молчание Гамаш. – Один из них – Люк. А кто другой?

– Настоятель. Он старается держать себя в руках, но я вижу, как ему тяжело. Есть такие малозаметные признаки. Чуть рассеянное внимание. Забывчивость. Отсутствие аппетита. Я ему порекомендовал больше есть. Нас всегда выдают какие-то мелочи, верно?

Брат Шарль опустил взгляд на руки старшего инспектора – одна из них чуть придерживала другую.

– Вы не больны?

– Я? – удивленно спросил Гамаш.

Доктор поднял руку и провел пальцем вдоль левого виска.

– А, вот вы о чем, – сказал старший инспектор. – Заметили.

– Я же доктор, – ответил брат Шарль, улыбнувшись. – Я почти никогда не пропускаю глубокого шрама на виске собеседника. – Его лицо посерьезнело. – Или дрожащей руки.

– Старая история, – отмахнулся Гамаш. – Дело прошлого.

– Нож? – гнул свое доктор.

– Пуля, – ответил старший инспектор.

– Вот как, – проговорил брат Шарль. – Гематома. Других последствий нет? Тремор правой руки?

Гамаш не знал, что ему ответить. А потому отвечать не стал. Просто улыбнулся и кивнул:

– Он становится заметнее, когда я устаю. Когда велико напряжение.

– Да, инспектор Бовуар мне сказал.

– Вот как? – с легким неудовольствием произнес Гамаш.

– Это я у него спросил.

Доктор пристально посмотрел на Гамаша, изучая его. Он видел перед собой дружелюбное лицо. Морщинки в уголках глаз и рта. Морщинки от смеха. Он видел человека, умеющего улыбаться. Но на лице Гамаша были заметны и другие морщины. На лбу, на переносице. Морщины, приходящие с заботами.

Однако более всего в Гамаше поразили брата Шарля не особенности лица, а его спокойствие. Брат Шарль знал, что мир такого рода человек обретает только после внутренней борьбы.

– Если других симптомов у вас нет, значит вам повезло, – сказал наконец монах-доктор.

– Да.

«Прими чадо сие».

– А вот прилет вашего начальника, кажется, ситуацию не улучшил.

Гамаш никак не прокомментировал слова доктора. Он не в первый раз отмечал, что мимо монахов здесь не проходит почти ничего. А особенно мимо монаха-доктора.

– Да, мы его не ждали, – признал Гамаш. – Так кто, по-вашему, убил приора?

– Меняете тему? – Доктор улыбнулся и помолчал, прежде чем ответить. – Я правда не знаю. Почти ни о чем другом после его смерти и не думал. Не могу поверить, что кто-то из нас. Но конечно, иного варианта нет.

Он снова помолчал, взглянул в глаза Гамашу:

– Одно я знаю наверняка.

– Что именно?

– Большинство людей не умирают мгновенно.

Гамаш ждал от доктора других слов и теперь спросил себя, понимает ли брат Шарль, что приор еще жил, когда его нашел брат Симон.

– Они умирают понемногу, – сказал доктор.

– Excusez-moi?

– В медицинских школах нет такого предмета, но в жизни я отмечал, что люди умирают по частям. Серией маленьких смертей, petites morts. Теряют зрение, теряют слух, независимость. Это физические смерти. Но есть и другие. Менее очевидные, но более роковые. Люди теряют сердце. Теряют надежду. Теряют интерес к жизни. И в конечном счете теряют себя.