Эта прекрасная тайна - Луиза Пенни

– А спасенные жизни не в счет? – проговорил Бовуар, хотя в нем и на слова-то почти не осталось энергии. – Сотни тысяч жизней. Благодаря старшему инспектору. Гибель агентов не его вина. Он получил неверную информацию…

– Он возглавлял операцию. Он нес ответственность. И кто после такого позора оказывается героем? Благодаря тому самому видео? Его можно было смонтировать и так и сяк. Показать что угодно. Показать правду. Но почему Гамаш выглядит там так хорошо?

– Он тут ни при чем.

– И уж конечно ни при чем я. Я знаю, что случилось на самом деле. И вы тоже. – Франкёр вперился взглядом в Бовуара. – Да простит меня Господь, но я даже наградил его медалью за храбрость. Не мог поступить иначе. Такова сила общественного мнения. Меня тошнит, когда я вспоминаю о тех минутах.

– Он не хотел никакой награды, – сказал Бовуар. – Его бесила вся история с награждением.

– Если не хотел, то почему же принял? У нас всегда есть выбор, Жан Ги. Правда.

– Он заслужил медаль, – возразил Бовуар. – Он спас больше людей, чем…

– Чем убил? Да. Возможно. Но вас он не спасал. Мог бы, но убежал. И вы это знаете. Я знаю. И он знает.

– Он не мог поступить иначе.

– Да, конечно. Не было выбора.

Франкёр посмотрел на Бовуара, явно пытаясь принять какое-то решение.

– Вероятно, он по-своему любит вас. Как любит свою машину или хороший костюм. Вы его устраиваете. Вы полезны. – Франкёр помолчал. – Но не больше.

Его тихий убедительный голос продолжал нанизывать слова:

– Вы никогда не станете его другом. Навсегда останетесь удобным подчиненным. Он приглашает вас к себе домой, относится к вам как к сыну. А потом оставляет умирать. Не дайте себя обмануть, инспектор. Вы никогда не станете членом его семьи. Он из Утремона. А откуда вы? Из Восточного Монреаля? Из Балконвиля?[56] Он учился в Кембридже и Университете Лаваля. А вы окончили какую-то заштатную школу и играли в хоккей на улицах. Он цитирует стихи, а вы их не понимаете, верно? – В его голосе прозвучало участие. – Вы не понимаете многого из того, что он говорит. Разве я не прав?

Бовуар невольно кивнул.

– И я тоже не понимаю, – сказал Франкёр, слегка улыбнувшись. – Я знаю, что после той операции вы ушли от жены. Извините, что задаю личный вопрос, но я подумал…

Франкёр замолчал, на его лице появилось почти застенчивое выражение. Он на миг поймал взгляд Бовуара.

– Я подумал, что у вас появилась другая женщина.

Увидев реакцию Бовуара, Франкёр поднял руку:

– Я знаю, такие вопросы не должны меня касаться. – Продолжая смотреть в глаза Бовуару, он еще больше понизил голос: – Будьте осторожны. Вы хороший офицер. Я думаю, вы можете сделать отличную карьеру, если получите шанс. Если выйдете из-под опеки. Я заметил – вы набирали эсэмэску так, чтобы не видел Гамаш.

Наступила долгая пауза.

– Писали Анни Гамаш?

Воцарилась полная тишина. Смолкли птичьи трели, листья на деревьях замерли, рябь на воде застыла. Весь мир исчез, осталось только два человека и вопрос.

Наконец Франкёр вздохнул:

– Надеюсь, я ошибся.

Он направился назад к монастырю, взял металлическую колотушку и ударил в дверь.

Дверь открылась.

Но Бовуар не видел Франкёра. Он стоял спиной к монастырю Сен-Жильбер-антр-ле-Лу и смотрел туда, где могло быть замершее озеро, если бы оно не исчезло в тумане.

Мир Жана Ги Бовуара перевернулся с ног на голову. Собрались тучи, небо посерело. Боль в недоступных глубинах его существа – вот единственное, что оставалось знакомым.

Глава двадцать шестая

– Почему вы спрятали орудие убийства? – спросил Гамаш. – И почему не сообщили нам о последних словах приора?

Брат Симон опустил глаза в пол, потом поднял их:

– Думаю, вы догадываетесь.

– Догадываться я могу всегда, mon frère, – сказал старший инспектор. – Но от вас мне нужна правда.

Гамаш осмотрелся. Они вернулись в уединение кабинета настоятеля. Слабое солнце больше не освещало комнату, а секретарь настолько погрузился в себя, что даже не включил свет, не заметил такой необходимости.

– Мы можем поговорить в саду? – спросил Гамаш.

Брат Симон кивнул в ответ.

Казалось, у него иссяк запас слов – словно ему выделили определенное количество и он выговорил их все.

Но теперь ему надо было отчитаться за свои деяния.

Они вдвоем прошли через открытый книжный шкаф, заполненный томами раннехристианских мистиков вроде Юлианы Норвичской и Хильдегарды Бингенской, трудами других выдающихся умов христианства – от Эразма до Льюиса Стейплса. Заполненный молитвенниками и книгами благочестивых размышлений. Книгами о духовной жизни. О жизни праведного католика.

Они сдвинули в сторону мир слов и вышли в мир бытия.

Низкие тучи окутали холмы за стеной. На деревьях и между ними висел туман, перекрасивший в серый цвет мир, еще сегодня утром сверкавший всеми цветами радуги.

Но красота мира не уменьшилась, напротив, она приобрела известную степень мягкости, утонченности, уюта и интимности.

Старший инспектор держал в руке завернутую в полотенце колотушку, которая, как волшебная палочка, превратила живого приора в мертвеца.

Брат Симон остановился посреди сада под громадным, почти голым кленом.

– Почему вы не сообщили нам о том, что сказал приор перед смертью? – спросил Гамаш.

– Потому что последнее свое слово он произнес в форме исповеди. А исповедь – мое призвание, не ваше. Я чувствовал моральное обязательство.

– У вас удобная мораль, mon frère. Она, видимо, допускает ложь.

Эти слова заставили брата Симона замереть, и он опять погрузился в молчание.

А еще, подумал Гамаш, у него удобный обет молчания.

– Почему вы не сообщили нам, что приор перед смертью произнес «гомо»?

– Потому что знал: вы его неправильно истолкуете.

– Потому что мы глупы, хотите вы сказать? Не примем во внимание детали, очевидные для монаха? Почему вы спрятали орудие убийства?

– Я его не прятал. Оно оставалось на виду.

– Хватит! – резко сказал Гамаш. – Я понимаю, вы испуганы. Вы загнаны в угол. Прекратите играть в эти игры, расскажите мне правду, и поставим точку. Имейте же благородство и мужество! И доверьтесь нам. Мы вовсе не так глупы, как вы думаете.

– Désolé. – Монах тяжело вздохнул. – Я страстно пытался убедить себя, что делаю благое дело, и почти забыл, насколько оно не благое. Я должен был вам сказать. Да простит меня Господь за то, что я унес колотушку.

– Но почему вы ее унесли?

Брат Симон уставился на Гамаша.

– Вы кого-то подозреваете? – спросил старший инспектор, не сводя глаз с монаха.

Монах смотрел на него умоляющим взглядом. Отчаянная мольба прекратить допрос. Перестать мучить его.

Но они оба знали, что это невозможно. Их разговор стал неизбежен с момента нанесения удара, с момента, когда брат Симон услышал последнее слово умирающего, а потом унес орудие убийства. Он знал, что так или иначе ему придется ответить за свои поступки.

– Как вы думаете, кто убийца? – спросил Гамаш.

– Не могу вам сказать. Не могу произнести такие слова.

И, судя по его виду, он и в самом деле физически не мог их произнести.

– Мы останемся здесь на целую вечность, mon frère, – сказал Гамаш. – Пока вы их не произнесете. И тогда мы оба будем свободны.

– Но не…

– Но не человек, которого вы подозреваете? – Гамаш смягчил голос и взгляд. – Вы думаете, я не знаю?

– Тогда зачем вынуждать меня? – спросил монах со слезами в голосе.

– Затем, что вы должны исполнить свой долг. Это ваш груз, не мой. – Гамаш с сочувствием посмотрел на монаха, как брат на брата. – Поверьте, у меня есть свой.

Симон помолчал в нерешительности.

– Oui. C’est la vérité[57]. – Он перевел дыхание. – Я не сказал вам, что приор произнес перед смертью «гомо», и спрятал орудие убийства, потому что опасался, что виноват настоятель. Я думал, что брата Матье убил отец Филипп.

– Спасибо, – сказал Гамаш. – Вы до сих пор так думаете?

– Я не знаю, что думать. Не знаю, что еще мне думать.

Старший инспектор кивнул. Он не знал, правду ли говорит брат Симон, но не сомневался, что цена этих слов – судьба монаха. Симон фактически передал настоятеля в руки инквизиции.

И теперь Гамаш задавал себе вопрос, тот вопрос, который не задавала инквизиция: правда ли то, что сообщил ему монах? Или же бедняга запуган настолько, что может сказать что угодно? Не назвал ли он имя настоятеля, чтобы спасти себя?

Гамаш не знал. Но он знал, что немногословный брат Симон любил настоятеля. До сих пор любил.

«Неужели никто не избавит меня от этого мятежного попа?»

Не избавил ли брат Симон настоятеля от мятежного приора? Не воспринял ли он приподнятую бровь настоятеля, легкое движение руки как просьбу? И не предпринял ли соответствующие действия? А сейчас, отягощенный чувством вины и мучимый угрызениями совести, не пытается ли брат Симон свалить вину на самого настоятеля?