Реализм Эмиля Золя: «Ругон-Маккары» и проблемы реалистического искусства XIX в. во Франции - Елизавета Кучборская

Впрочем, жалость к беднякам не очень омрачала их жизнь. При виде старика, который сидел с безжизненным лицом перед нетопленным камином, Сесиль припомнила: «Нам ведь говорили, что он калека, а мы и позабыли…»; она смутилась и умолкла. Грегуары, «подавляя отвращение», пытались заговорить с ним. Бессмертный «не слышал и не отвечал, продолжая сидеть с тем же ужасным лицом, холодным и твердым, как камень».

Вернувшись через несколько минут от Леваков, Грегуары нашли свою дочь задушенной. «Зачем Сесиль подошла к Бессмертному? Как мог этот старик, пригвожденный к стулу, схватить ее за горло?» Всех поразило убийство, совершенное дряхлым стариком, который всю жизнь прожил «так честно, был таким славным и покорным тружеником, чуждался новых взглядов». Решили, что это — припадок внезапного безумия, преступление человека, впавшего в идиотизм. Но сам Золя гораздо шире обосновал свершившееся. Он предложил иной путь, следуя по которому можно искать объяснения поступку Бессмертного.

«Какие же давние обиды, неведомые ему самому, накопившиеся где-то в тайниках его существа, постоянно ожесточавшие его, как отрава, бросились ему в голову?» Всего лишь за мгновение до гибели дочери Грегуаров автор еще раз (после давней встречи в Пиолене) в социальном контрасте поразительной силы поставил лицом к лицу представителей двух семейств: изнеженную наследницу волшебного денье, которое и ее избавляло от забот о существовании, доставляя роскошь и удовольствия, и старейшего из семьи, в которой все с детства обречены социальным порядком на безмерные страдания и каторжный труд. «Они не отрываясь смотрели друг на друга: она — цветущая, пышная, свежая от долгого безделья и благосостояния, распространившегося на весь их род, и он, опухший от водянки, безобразный и жалкий, как замученное животное, жертва изнурительной работы и голода, которые из поколения в поколение целое столетие были уделом его рода».

Виден несомненный интерес Золя к символическому смыслу этой сцены, которую вряд ли справедливо было бы рассматривать как натуралистическую. Контекст раскрывает ее главную мысль. Взятая в связях с социальным планом романа, она вносит в него дополнительные оттенки и даже, если и имеет частное значение, соприкасается с главной темой «Жерминаля»,

«Я должна была бы удавиться, да?» — спрашивала вдова Маэ у Этьена в шахте, куда он пришел проститься с товарищами рано утром перед отъездом в Париж. «Так бы оно и было…», — выбор Маэ сделала не ради себя. Погиб муж. Погибли Захария, Катрин, любимица Альзира. Остались калека Жанлен, семилетняя Ленора и пятилетний Анри («понадобится еще года четыре-пять», пока они станут работниками в шахте); затем Эстелла — «лишний рот» и дед, впавший в детство. Шахтеры, называя имя Маэ, воздевали руки, «дрожавшие от жалости». Администрация, приняв во внимание «беспримерно тяжкий» удар, перенесенный этой женщиной, оказала ей милость, предоставив место. Вдова Маэ, которая грозилась задушить первого, «кто посмеет выйти на работу», сейчас в северной галерее, в «адском месте» вращала колесо вентилятора десять часов подряд, изнемогая от сорокаградусной жары. «Она получала тридцать су в день». Маэ не оправдывалась, усталым голосом она просто рассказывала: «они все умирали с голоду, их могли выгнать из поселка, и вот она решилась». Этьен с сочувственным волнением смотрел на нее: измученная, жалкая, постаревшая, побежденная…

Побежденных было много. Этьен, забыв, что сам нарушил клятву не выходить на работу, с болью спрашивал то у одного, то у другого: «И ты тоже? И ты? И ты?» И слышал в ответ: «У меня мать… у меня дети… есть-то надо…» Но чувствовалось, что «ничего еще не кончено», как и в разгар забастовки. В этом всеобщем возвращении уже с утра усталых людей, «в этом безмолвном шествии черных фигур, двигавшихся без единого слова, без смеха, без единого взгляда по сторонам, ощущался гнев, от которого люди стискивали зубы, ненависть, переполнявшая сердце, сознание, что смириться их заставил только голод». Солдаты разгромленной армии, «побежденные, шли, поникнув головой, затаив неистовую жажду вновь броситься в бой и отомстить врагу». Победу Компании никак нельзя было назвать полной. Как нельзя было угасить искры сознания, вспыхивавшие в шахтерской массе. Даже вдова Маэ, так дорого заплатившая за возможность «вздохнуть», за луч надежды, блеснувший во время забастовки, не возлагала вину за свои невозвратимые потери на Этьена. «Одно время я готова была тебя убить. А пораздумав, видишь, что многие виноваты» («Non, поп, се n'est pas ta faute, c'est la faute de tout le monde»). Вдова Маэ была убеждена: настанет день, когда вся эта «лавочка лопнет» и солдаты будут стрелять в хозяев так же, как стреляли в рабочих. Несмотря на привычную покорность, «опять пригнувшую эту женщину, мысль ее работала теперь именно так, а в душе жила уверенность, что несправедливость не может длиться бесконечно», и если нет бога, придет «кто-то другой и отомстит за несчастных». Прощальное ее рукопожатие было таким же, как у товарищей Этьена: «Этим долгим рукопожатием все они назначили ему новую встречу — в тот день, когда борьба возобновится».

А Этьена уже манил Париж. Плюшар ответил на его письмо, прислал и денег на дорогу. «Итак, его давняя мечта осуществилась». Мысленно он был уже там. Вдова Маэ напомнила, что в доме осталось кое-что из одежды Этьена. «На что ему это тряпье, — махнул он рукой, — оставь детям. В Париже я обзаведусь» («А Paris, je m'arrangerai»). Шагая в Маршьенн к утреннему поезду, Этьен анализировал, оценивал пережитое за минувший год. Он полагал, что ученичество его завершилось и «ощущал себя во всеоружии для борьбы с обществом, которое узнал и осудил». Радость оттого, что он встретит Плюшара, сам станет «….признанным вожаком, как Плюшар», вдохновляла его, и мысленно он уже произносил речи, видя себя «на трибуне в час народного торжества, — если только народ не поглотит его» («si le peuple ne le devorait pas»).

Этот последний штрих, довершающий характеристику Этьена в «Жерминале», мог бы закрепить представление о нем как о личности, в которой индивидуалистические черты, тщеславие, честолюбие решительно возобладали над чувствами коллективизма. Но краткая запись в романе «Доктор Паскаль» позволяет увидеть его с лучшей стороны. По-видимому, вскоре он был захвачен могучим движением пролетариата, и дальнейшая судьба его сложилась так: «Этьен Лантье, вернувшись в Париж после стачки в Монсу, принял потом участие в Парижской Коммуне, идеи которой горячо защищал, его приговорили к смертной казни, затем помиловали и сослали; теперь он находится в Нумеа…»

Но независимо от того, какое направление примет жизнь Этьена, Золя в «Жерминале» дал почувствовать объективное значение событий, развернувшихся в «черной стране». Он говорит и о «победителях», об относительности их победы.

Империя отнеслась к происшедшему в Монсу «с величайшим спокойствием»; хотя «удары попадали ей прямо в лоб… она сама не могла себе отдать отчет в серьезности полученной раны». Но Компания сильно поколебалась от этого удара. И дело было «не в убытке», составлявшем несколько миллионов франков. Реальным следствием длительной забастовки в Монсу были «страх и неуверенность» капиталистов в завтрашнем дне, тревога при мысли о том, что вокруг шахт «растет огромная угроза». Действия Компании после подавления забастовки выдают ее беспокойство. Члены правления прибыли в Монсу с примирительной миссией, «чтобы раскрыть отеческие объятия и заключить в них заблудших углекопов» (с десяток «лицемеров» вроде Пьерова откликнулось на их призывы); был издан целый ряд «превосходных, но запоздалых» распоряжений: уволили бельгийцев, сняли военную охрану, замяли расправу с Мегра, дело с солдатом, убитым Жанленом… «Старались замять все, что только было возможно, дрожа от страха за завтрашний день и считая опасным признаться в непобедимости разъяренной толпы, бросившейся приступом на обветшалые леса старого мира».

Даже буржуа в Монсу, из тех, кого события непосредственно и не касались, испытывали сложное чувство. После прибытия из Парижа администраторов, городок, «до этого не осмеливавшийся выражать свою радость по поводу устроенной бойни…облегченно вздохнул и почувствовал себя спасенным». Который уж раз на протяжении столетия буржуа ощущали нужду в том, чтобы их «спасли». И их спасали. Но избавить от тревоги, боязливого беспокойства не могли.

Эмиль Золя видит в забастовке выражение глубинных, широко распространяющихся процессов с далеко идущими следствиями. И персонажи «Жерминаля», к враждующим лагерям принадлежащие, воспринимают ее, каждый со своей стороны, именно так. Буржуа в Монсу смутно чувствовали, что забастовка может возобновиться в любой день, и пугливо озирались, как бы спрашивая, что таится в этом глубоком молчании, не приближается ли снова катастрофа? А в среде шахтеров продолжала жить «идея братского солидарного протеста»; они «измерили свои силы, испытали их и потрясли рабочий люд Франции своим призывом к справедливости. Потому-то поражение их никого и не успокоило…».