Довлатов - Анна Ковалова

(Аловерт Н. Нью-Йорк. Надписи и фотографии // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 500)

Александр Генис:

Очень трудно было коммерчески осуществить такую затею, потому что тогда делать газету было гораздо дороже, чем теперь, когда существует более совершенная и удобная техника. Сейчас стало намного проще. Поэтому «Новый американец» возник как крайне рискованное предприятие, что и доказал его конец: газета рухнула именно из-за коммерческой несостоятельности своих создателей.

Ощущение сенсационности и триумфа не пропадало. Хотя проблем было достаточно. Во-первых, не хватало денег. Что расхолаживало при всем нашем энтузиазме.

Нужен был хороший бизнес-менеджер. Попросту говоря, администратор. Деловой человек. Да еще в какой-то степени — идеалист.

Уверен, что такие существуют. Уверен, что деньги не могут быть самоцелью. Особенно здесь, в Америке.

Сколько требуется человеку для полного благополучия? Сто, двести тысяч в год? А люди здесь ворочают миллиардами.

Видимо, деньги стали эквивалентом иных, более значительных по классу ценностей. Ферментом и витамином американского прогресса.

Сумма превратилась в цифру. Цифра превратилась в геральдический знак.

Не к деньгам стремится умный бизнесмен. Он стремится к полному и гармоническому тождеству усилий и результата. Самым убедительным показателем которого является цифра.

Короче, нужен был администратор. Я считал, что все несчастья из-за этого.

(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Нина Аловерт:

Конечно, никто в редакции не умел вести финансовые дела. Даже наш финансовый директор Боря Меттер ничего не понимал в американском бизнесе, так я думаю теперь. Последний конфликт, который привел к распаду «Нового американца», был связан, насколько я понимаю, с финансовым недоразумением. Боря не знал, куда ушли деньги. Конечно, никто их не присваивал. Просто законы американского финансирования были всем нам совершенно неизвестны.

К тому же монопольная пресса давила нещадно. Обрабатывала наших рекламодателей. Терроризировала авторов. Распускала о нас чудовищные слухи.

Со временем мне надоело оправдываться. Пускай люди думают, что именно я отравил госпожу Бовари…

Когда-нибудь Седых окажется в раю. И скажут ему апостолы:

— Всем ты хорош, дядя Яша! А вот Серегу Довлатова не оценил…

(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

…Родился мальчик Коля (Николас), и мать с ним возится. Ребенок толстый и веселый. Когда он родился, некий Андрей Седых, которого в действительности, разумеется, зовут Яков Моисеевич Цвибак, бывший секретарь Бунина и редактор старейшей русской газеты на Западе, написал мне: «Надеюсь, ваш сын не вырастет журналистом, потому что бороться со следующим поколением Довлатовых я уже не в состоянии»…

(Сергей Довлатов, из письма к Тамаре Зибуновой)

Елена Довлатова:

«Новый американец» закрылся по совершенно объективным причинам: в редакции было много талантливых людей, но не было никого, кто бы по-настоящему понимал, что такое бизнес и как им руководить. Всегда было очень сложно найти деньги, на которые газета могла бы спокойно существовать. Целевая аудитория «Нового американца» получалась не такой большой: ведь газета была сугубо этнической. К тому же внутри этого замкнутого рынка «Новое русское слово» было очень сильным конкурентом, который действовал не всегда порядочно.

Я помню, откуда мы родом. Я люблю Америку, благодарен Америке, но родина моя далеко.

И меня смущает кипучий антикоммунизм, завладевший умами недавних партийных товарищей. Где же вы раньше-то были, не знающие страха публицисты? Где вы таили свои обличительные концепции? В тюрьму шли Синявский и Гинзбург. А где были вы?

Критиковать Андропова из Бруклина — легко. Вы покритикуйте Андрея Седых! Он вам покажет, где раки зимуют…

Потому что тоталитаризм — это вы. Тоталитаризм — это цензура, отсутствие гласности, монополизация рынка, шпиономания, консервативный язык, замалчивание истинного дара. Тоталитаризм — это директива, резолюция, окрик. Тоталитаризм — это чинопочитание, верноподданничество и приниженность.

Тоталитаризм — это вы. Вы и ваши клевреты, шестерки, опричники, неисчислимые Моргулисы, чья бездарность с лихвой уравновешивается послушанием.

И эта шваль для меня — пострашнее любого Андропова. Ибо ее вредоносная ординарность несокрушима под маской безграничного антикоммунизма.

Серые начинают и выигрывают не только дома. Серые выигрывают повсюду. Вот уже сколько лет я наблюдаю…

(Сергей Довлатов, «Марш одиноких»)

Елена Клепикова:

Оглядываясь сейчас на Довлатова в Нью-Йорке, дивишься его изобретательской энергии, его экспрессивной затейности, его, совершенно недоходной, но бурной предприимчивости. Он подбил здешних журналистов и литераторов на массу убыточных изданий — от «Нового американца» до «Русского плейбоя». Попутно были другие, довольно трудоемкие, затеи. Вроде устного журнала «Берег». К своим литературным начинаниям Довлатов привлекал эмигрантов, живущих разобщенно — надомниками — в разных углах Нью-Йорка. Вокруг него всегда клубился народ. Он любил сталкивать и стравлять людей, высекая сильные чувства и яркие реакции. Всеми силами и приемами, не заботясь об этике, Довлатов стремился расцветить «тусклый литературный пейзаж русского Нью-Йорка» — кормовую базу его эмигрантской прозы. Совершенно сознательно он обеспечивал себя литературной средой, без которой — он это твердо знал — писателя не существует.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 92–93)

Марк Серман:

Мы с Сергеем были соседями. Из моего окна можно было видеть, как он гуляет с собакой (сначала — с Глашей, потом — с Яшкой) или катает сына Колю на санках. Очень часто по утрам у нас под окном раздавался его звучный голос. Сергей оповещал нас с женой о том, что принес нам что-то новенькое: или свежую газету, или новый рассказ. Это было очень приятно. Часто Сергей прогуливался с Григорием Поляком, редактором «Серебряного века». Они обходили весь квартал, в котором мы жили. Однажды к ним подошла компания читателей «Нового американца». Один из них сказал: «Серега, я вижу: ты писатель, ты такой мужик, тебе любая баба даст». Поляк спросил: «А что вы скажете обо мне?» Тот так посмотрел: «На любителя». Григорий Поляк был небольшого роста, довольно полный. Я не был свидетелем происшествия, это рассказ Сережи.

Владимир Соловьев:

Между нами было несколько минут ходьбы, но Сережа жил ближе к 108-й улице, где мы с ним ежедневно вечером встречались у магазина «Моня и Миша» — прямо из типографии туда доставлялся завтрашний номер «Нового русского слова», который Сережа нетерпеливо разворачивал — в поисках новостей (англоязычную прессу он не читал) либо собственной статьи. (Помню, кстати, как он измерял линейкой, чей портрет больше — его или Татьяны Толстой, когда «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» поместила рецензии на их книги на одной странице.) Приходил он не один, а с Яшей, своей таксой, часто в тапках на босу ногу, даже в мороз, хотя какие в Нью-Йорке морозы!

Иногда к нам присоединялся архивист и книгарь Гриша Поляк либо одна из Лен — Довлатова или Клепикова. В ожидании газеты мы делали круги по ближайшим улицам. Кто бы ни входил в компанию, Сережа возвышался над нами, как Монблан, прохожие часто его узнавали, оборачивались, ему это, понятно, льстило.

(Соловьев В., Клепикова Е. Довлатов вверх ногами: Трагедия веселого человека. М., 2001. С. 36–37)

Лев Лосев:

Знакомы мы были лет двадцать пять, но в Америке виделись не часто, чаще разговаривали по телефону. Довлатов звонил всегда по делу. С хорошей старинной вежливостью извинившись за беспокойство, он излагал дело ясно и немногословно, что заставляло и собеседника избегать словесной расхлябанности в ответе. Дальше, как правило, следовало нечто вроде примечания, разговорной сноски по поводу упомянутого в деловой части человека или события. В красивом голосе Довлатова появлялась интонация удивления и восторга, сдержанного удивления и сдержанного восторга. Передавая чьи-то слова, чей-то поступок, Сережа поражался и восхищался: вот ведь как неожиданно может высказаться или повести себя человек! Чудо творилось в телефонной трубке: информация преображалась в рассказ. Все стертые персонажи заурядного телефонного разговора, агенты деловых и житейских передряг превращались в героев саги, неповторимых и непредсказуемых.