Знамя Журнал 7 (2008) - Журнал Знамя

13 Там же, с. 53.

14 Очерки истории российской Внешней разведки, т. 1. М.: “Международные отношения”, 1999.

15 Там же, с. 105, 109.

16 Там же, с. 114, 119-120.

17 Там же, с. 159.

18 Н.С. Лесков. Собрание сочинений в пяти томах, т. 3. М.: Издательство “Правда”, 1981, с. 483.

19 А. Колпакиди, Д. Прохоров. Империя ГРУ, т. 2. М.: “ОЛМА-ПРЕСС”, 2002. с. 292.

20 С.В. Белов. Петербург Ф.М. Достоевского. С.-Пб.: “Алетейа”, 2002.

21 Подробный анализ “проблемы четвертого этажа” см. в: “Иосиф Гольдфаин. Совпадения случайные и неслучайные. “Вопросы литературы”, 2004, N 6, с. 325.

Лиля Панн.Людмила Петрушевская. - СПб: Амфора.

Секрет фирмы Людмила Петрушевская . - СПб: Амфора. Парадоски. Строчки разной длины, 2008; Московский хор: [пьесы], 2007;

Квартира Коломбины: [пьесы], 2007; Маленькая девочка из “Метрополя”: [повести, рассказы, эссе], 2006; Город света: [волшебные истории], 2005; Измененное время: [рассказы, пьесы], 2005.

Серия в серии: “My best” (Лучшие рассказы

). Колыбельная птичьей родины, 2008;

Два царства: [рассказы, сказки], 2007; Жизнь это театр, 2006.

Никто не заподозрит издательство “Амфора” в академических интенциях, авторская серия “Людмила Петрушевская”, насчитывающая на сегодняшний день девять книг, вряд ли разрастется до полного собрания сочинений. Из крупных вещей пока не видим повесть “Маленькая Грозная” и романа-антиутопии “Номер Один, или В садах других возможностей”. Войдут ли эти далеко не проходные сочинения Петрушевской в серию или нет, серия наверняка пополнится другими, продолжится и после юбилея Людмилы Стефановны - Петрушевская неисчерпаема, как и “насилие судьбы над человеком” (центральная ее тема), а пока мы смотрим остросюжетный книжный сериал, и финал его непредсказуем.

Остросюжетен сам автор. Слухи о трудном детстве Петрушевской сильно преуменьшены, как выяснилось после присоединения к серии автобиографической “Маленькой девочки из “Метрополя””. Вечно голодная и босоногая, сирота при живой матери (спасибо тов. Сталину), выживает летом по дворам с беспризорниками послевоенного времени, а зимой под одним одеялом с интеллигентными бабушками и русской классикой. Непостижимые энергии приводят в движение талант жить. Далее - везде. “Это чувство уюта, когда из ничего, из черной пустоты вдруг чиркает спичка, зажигается огонек, вот кружка горячей воды, вот кусочек хлеба, подстилка для спанья, пальто чтобы укрыться - это чувство всегда возникало, когда приходилось устраиваться на новом месте. Пусть будет только кружочек света, немножко тепла, накормить и укрыть малышей - и жизнь начинается! Начинается счастье. Меня никогда не пугали обстоятельства”.

Секрет фирмы “Людмила Петрушевская” пока не раскрыт. Вернее, нечего добавить существенного к секрету, обнародованному самим автором в той эстетической программе, что без всяких церемоний изложена между делом, там и сям в эссеистике и стихах, притом с такой последней прямотой, что эти лирические отношения искусства к действительности образуют еще один занимательный сюжет сериала (переливаясь на умные аннотации обложек, кстати). А секрет письма на молекулярном уровне - так же неуловим, как и все еще для биологов происхождение жизни. Так же органична, неразложима на слагаемые ее живопись - в первую очередь автопортреты.

Неакадемичность издания помогла состояться некоему чуду - явлению книги, отождествляющей автора с его лицом - ручной, в самом осторожном смысле, “иконы”, которой не молятся, а в которую вглядываются и читают одновременно, пытаясь обнаружить тайну творца единого предъявленного мира. Автопортреты Людмилы Стефановны помещены на обложки тех трех книг, что образуют серию в серии - “My best”. Здесь это лучшая, избранная самим автором проза, а автопортреты - уровня не только “my best”, но и “the best” автопортретной живописи, коя так же отличается от портретной, как лирика от эпоса.

Как и голос, ее лицо разнолико, меняется от книги к книге, становясь, без преувеличения, зеркалом ее, книги, души. Клише массовой культуры (а как же? - портрет автора цветной картинкой в половину обложки) здесь оборачивается редчайшим подарком как раз немассовому читателю (назвать его “элитарным” язык не поворачивается).

Серебристо-(седовато)-голубая женщина на обложке “Колыбельной птичьей родины” заметно старше большинства рассказов сборника. Концептуальный жест: на обложке книги преимущественно молодого творчества - лицо автора по прошествии лет, так и не ответивших на вопрос человека к судьбе: “за что?”. За что столько страданий выпадает людям независимо от их предпочтения добра злу? Лицо на обложке вобрало в себя и вопрос, и ответ Петрушевской: “Искусство вообще задает вопросы, на которые нет ответа”.

“Колыбельная” собрала ряд самых “петрушевских” монологов и историй - тех, что связали ее имя с пресловутой чернухой. “В других странах это называется экзистенциализмом, ну да ладно”, - много позже обронила Петрушевская в одном из эссе. Западный мир прошел через экзистенциализм как через новый виток просвещения, в СССР негласным его лидером в литературе стала Петрушевская, другие литературные светила тут от нее поотстали. Экзистенциализм в литературе - это гласность, не политическая, а эстетическая: сделайте мне “правдиво до озноба” (“Мать Ксении”), озноб производит художник, и двойную его порцию получает читатель “Колыбельной” с голубым портретом на обложке.

Роль экзистенциальной гласности в издыхании советской власти столь же очевидна, сколько не сводится к задачам политического противостояния, что и подтверждает постсоветская гласность Петрушевской. В “Песнях ХХ века” (был у нее такой монолог), каковыми часто слышались ее рассказы, в этих песнях-плачах поменялся номер века, а оплакивание человеческой доли, особенно женской, идет тем же ходом. Да, это жанр песни, с логикой движения к чему душа лежит, будь то безоценочная картинка или выплеск чувства. “Далеко впереди Глюмдальклич шла широким шагом, сцепившись об руку с подругой в тесный нищенский узел” - лапидарно, но “ознобно” (новелла “Музыка ада” на сходный с “Окурочком” Юза Алешковского мотив - о лесбийской любви, читай: о любви).

В сборник “Жизнь это театр” помимо новелл и рассказов входит роман-монолог “Время ночь”, великий “маленький роман” на мой взгляд, только “Москва-Петушки” достоин выступать с ним в ведущей паре женской и мужской прозы позднесоветского бытия. Что здесь на обложке делает весьма прекрасная дама в угольно-черной шляпке? Пришла в театр военных событий, где гибнет любовь в несуразной смеси животного и социального бытия человека. Дама, если угодно, акцентирует бунинскую ноту у Петрушевской. Новелла “Как цветы на заре” (пусть название вас не испугает, это каприз власть имущего) встречается с “Русей” Бунина на территории телесно-психического шока, переживаемого в первой любви, и ее неповторимости как смертного приговора всему дальнейшему существованию. В Петрушевской, само собой, ноль от “парчовой” прозы Бунина (что бы ни понимал под “парчевостью” Набоков), но Бунин, пионер эроса в русской прозе, похоже, остается важным ориентиром в бесконечных странствиях Петрушевской “по дороге бога Эроса”. Непревзойденная петрушевская “Руся” (так!) располагает еще и придышаться к воздуху всей ее прозы, и прочесть “легкое дыхание” даже в тех областях словаря, где у Петрушевской больше родства с Зощенко, чем с Буниным. У нашего самого прозаичного из прозаиков (сравниваем только светила современной российской литературы и только по количеству, скажем, абортов, приходящихся на душу женского населения книги) поэзия дышит где хочет.

Лицо с автопортрета на сборнике “Два царства” определенно видело нечто по ту сторону жизни; видит сейчас, глядя на нас, - такое впечатление. Лицо (двумирные глаза, нос, губы - все, каждая тень!), однако, интереснее мистических рассказов под обложкой. Странная вещь, промахов со сказками Петрушевская не делает, но вот мистика у нее, случается, стерильна. Впрочем, понять можно: сказки не выдают себя за реальность, а мистика все же претендует. Правда, “Песни восточных славян” хороши, как и раньше, не устарели. А иногда мистика просто строит фабулу рассказов, но выживают и расцветают они за счет земной конкретики. Мирное сосуществование мистического и обыденного всего успешнее, пожалуй, в рассказе “Призрак оперы”. Так или иначе, выглядя изысканно на фоне бульварного опиума для народа, мистические опыты Петрушевской тянут обратно в ее истинное царство. Реалистический “Ребенок Тамары”, открывающий сборник “Измененное время”, перевешивает все его многозначительные фантазии, перевешивает обыденное экзистенциальное достоинство, с каким человек-песчинка смиряется со смехотворным броуновским движением обстоятельств жизни.

Трагедию насилия судьбы над советским человеком (лучшая пьеса эпохи “Московский хор” совпадает в понимании трагедийного жанра с другим современным классиком: “В настоящей трагедии гибнет хор”) сменил трагикофарс всех времен и народов “Бифем” - простой, как мычание, биологический гулаг на две персоны: мать и дочь, две головы на одном теле. Ультрагротесковый извод вечной темы отцов и детей. Почему так несуразно бытие человека? Что важнее гармонии поколений и почему семейные отношения почти всегда неталантливы, если не бездарны, а то и мучительны? Вопрос “почему?” имеет ответ - в науке; но искусство Петрушевской естественно остается в сфере вопроса “за что?”. И - не дает ответа. То есть создает незабываемый образ двухголового “лаокоона”.