Преследование - Юрий Константинов

Вздох, похожий на стон, заставил меня обернуться. У настежь распахнутой двери застыли телохранители его святейшества. Они походили на изваяния с остекленевшими, навыкате глазами и одинаково раскрытыми ртами.

…Разве мог я предположить, что совершаю благодеяние, опаивая простодушного Эрчи. На следующее утро башка его трещала, но все же Эрчи поднялся как ни в чем не бывало. А вот телохранители его святейшества так и не проснулись. По приказу магистра я удавил их той ночью. Лица монахов и после смерти не утратили выражения восторженного испуга.

И хотя я все еще убивал, не в состоянии противостоять воле жестокого магистра, крамольные сомнения уже пустили во мне корни. Вопросы, на которые искал и не находил ответа, жалили мозг. Шатаясь, как пьяный, бродил я по улицам, не в силах избавиться от видений, волшебный свет которых переполнял душу. Я не знал, чему верить — этим видениям или непреложности законов, на которых с малых лет зиждилось мое представление о сущем.

Мир был расколот в глазах моих, и не хватало сил, чтобы свести воедино разрозненные части. Мне хотелось выть и кататься по земле от сознания своего бессилия. Я жаждал истины.

…Оттолкнув гвардейцев, вступил в Квадратную башню, пробежал по крутым скользким ступеням и замер, услыхав знакомый голос. Священник опередил меня. Из темницы доносился его умоляющий шепот:

— …Ты станешь королевой. Сановники, ученые мужи, народ, эти бесконечно плодящиеся черви будут почитать за счастье видеть тебя, припасть к твоим ногам. Нет, ты будешь больше, чем королева, ведь тебе покорны неземные силы.

— А куда денется столь горячо любимый тобою король? — со скрытой насмешкой спросила Дева.

— Что король?! — скрежетал ненавистно голос его святейшества. — У короля только войны и охота на уме. Да еще женщины, — святой отец хихикнул. — Войны, охота и куртизанки — вот три вещи, которые не приедаются нашему монарху.

— И ты не отказался бы вкусить с монаршьего стола, — сказала Дева. — Берегись, монах. Самый опасный из ядов— яд неутолимых желании.

— Еще вчера я думал, что знаю противоядие, — отозвался магистр. — Утешал себя тем, что королю доступны плотские наслаждения, а мне даровано сладчайшее бремя — служить недремлющим оком и карающей десницей создателей на земле. Ты отняла у меня создателей. Замени же их. Без них нельзя.

— А что ты требуешь взамен?

— Всего лишь снисхождения, о всемогущая.

— Всего лишь? — переспросила недоверчиво Дева.

— Если когда-нибудь сочтешь возможным… — нерешительно начал магистр, — …малейшая из твоих тайн могла бы меня осчастливить. То, как растворяют камень или вызывают движущиеся картины…

— Я думала, ты будешь претендовать на большее! — не без иронии заметила Дева.

— Но в этом — власть, — прошептал его святейшество. — Разве существует что-то больше и дороже власти?!

— Ты ничего не получишь, монах! — ответ Девы прозвучал четко, как пощечина.

— Почему? — вскричал магистр.

— Потому что величайшая подлость помогать чудовищу, — отвечала Дева. — И еще потому, что завтра меня сожгут на костре.

Вступив в темницу, я увидел, как его святейшество пал на колени перед Девой. Он ползал по плитам, униженно моля ее не лишать себя жизни. Святой отец покрывал поцелуями подол ее рубахи, словно к алтарю протягивал руки к Деве.

— Смирись… королева… богиня… — бормотал он. — Разве можно обойтись без богов, без веры? И тогда Дева сказала:

— Нет бога выше человека. И нет сильнее веры, чем вера в человека. Только она спасет мир.

Его святейшество вскинул голову, заметил меня и отшатнулся, как от привидения.

…Священник торопливо прошуршал подошвами по ступеням. Кажется, он поскользнулся и упал где-то внизу. Я не глядел ему вслед. Его святейшества верховного магистра для меня отныне не существовало.

— Как можно верить в человека, — спросил я, — если он жесток, невежествен, глуп?

— Человек такой, каким хотят его видеть, — возразила Дева. — До сих пор ты глядел на людей глазами святого отца, глазами палача. Попытайся прозреть.

— Боюсь, это невозможно, — сказал я.

— Это трудно, — подтвердила Дева. — Все равно что родиться заново.

Из груди моей вырвался смех, горький и безнадежный. Не сразу удалось унять его. Наверное, этот смех звучал жутко. Я увидел испуг в глазах Девы. И рассказал ей об ущелье Трех Безумцев.

По древнему обычаю, когда умирает главный палач королевства, с помощью гигантских хитроумных приспособлений отодвигают тяжелый валун, закрывающий проход в скалах, и десять юношей, на которых пал жребий, опускаются в ущелье.

Итак, нас было десять, предстоял долгий путь, и каждый знал, что только у одного есть шанс его закончить. Мы жалели и ненавидели друг друга. Дно ущелья устилали мелкие камни. Сквозь них пробивались только редкие уродливые кусты, покрытые шипами. Ни ручья, ни птичьего гнезда вокруг. Лишь человечьи кости, выбеленные временем, как страшные вехи на тропе. Мы увидели первую груду, когда голод и жажда становились нестерпимыми. Черепа служили зловещим знаком. В ущелье Трех Безумцев можно было утолить голод и жажду единственным, страшным способом — уничтожая себе подобных. Мы брели от груды к груде, всякий раз оставляя на них новые останки, сатанея от крови, от безысходности своей участи, бросая друг на друга злобные взгляды. Больно вспоминать об этом… Однажды кто-то захохотал, безостановочно, хрипло, начал кататься по камням. Мы обошли стороной бьющееся в судорогах тело — безумие могло передаться остальным. Так случилось много лет назад, когда ущелье обрело свое жуткое название.

Постепенно нас становилось все меньше. Спустя несколько недель мы уже мало походили на людей.

Мне хотелось жить. Я был сильнее остальных, товарищи по несчастью чувствовали это. Пришел час, когда они накинулись на меня — вместе, стаей. Острым обломком камня я убил самого неосторожного. Голод заглушил в них остаток разума. Стая предпочла более безопасную жертву. Я выжил, добрался к выходу из ущелья, и монахи накинули на мои плечи пурпурный плащ палача.

У палача нет имени. Его имя высекают на валуне у входа в ущелье Трех Безумцев, как свидетельство того, что человек больше не принадлежит миру живых.

У палача нет прошлого. Его прошлое навеки погребено на зажатой скалами тропе, с которой не сводят пустых глазниц оскаленные черепа погибших.

…Дева была первой, кто услыхал от меня страшную исповедь.

— Какое имя высекли на валуне, когда ты стал палачом? — спросила она.

— Вир, — не сразу припомнил я.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});