Маньяк по субботам - Александр Петрович Гостомыслов

природе не рождаться талантам?

Увидев, что муж сидит над остывшей едой, уставясь в одну точку, Анна всхлипнула, прикрыла глаза рукой и убежала. От стука двери директор нервно вздрогнул, посмотрел на меня и мрачно поинтересовался:

— Вы закончили свое расследование, Виктор?

— Нет, к сожалению. Пробую вжиться в промысел. Может, поступить в профшколу, в ученики? Тогда станут понятнее внутренние пружины действий преступника, пока же он ловко маскируется.

— Я ничего не понимаю в работе детектива, но, как директор, могу дать вам один совет?

— Пожалуйста, с благодарностью выслушаю все, что вы скажете.

— Если вы сейчас не имеете доказательств вины того или иного человека — это печально. Но еще хуже, если поиск затянется. Художники — люди тонкие, нервные. Вы сами видите, что у нас творится, ваше прибывание здесь дополнительно будоражит, травмирует их. Это сказывается на творческих возможностях людей, на показателях фабрики. Сейчас сложное время. Фабрика с трудом выживает. Мы не можем позволить себе роскошь снизить темпы и качество работы. Уже потеряны два прекрасных художника. Как директор фабрики, я отвечаю за финансовое состояние предприятия, за творческий настрой коллектива. И поэтому вынужден попросить вас прекратить следствие, покинуть Холуй как можно скорее.

— Но вы же сами пригласили меня сюда.

— Пригласил сопровождать груз. Работа окончена, давайте по-хорошсму расстанемся.

— Вы ставите меня в трудное положение. Нужно еще сходить в художественную школу, нас с Грачевой пригласили в Южу. Потом я позвоню в Петербург и поступлю в соответствии с тем, какие получу инструкции. За гостеприимство спасибо, сегодня с квартиры съезжаю.

— Пека вы в Холуе, вам лучше жить здесь, не обижайтесь. Меня пугает энергия, с которой вы раскручиваете следствие и втягиваете в него людей. Вас видела уже вся фабрика, весь Холуй говорит о вас и ждет, кого вы схватите. Я, наконец, не могу гарантировать вашу безопасность.

Я вежливо улыбнулся:

— Об этом не стоит беспокоиться.

Вечером мы с искусствоведом Грачевой поехали в Южу, крошечный городок недалеко от Холуя, несколько остановок на автобусе. Там жил заслуженный художник России Онисов. С ним соседствовал народный художник России Веселов.

Похолодало, мягкий снежок забелил весеннюю грязь, высветил тихую улочку на окраине Южи следи голенастых яблонь. В конце переполненного автобуса я заметил знакомую клетчатую кепочку, это не испортило настроения, но заставило насторожиться. Ирине ничего не сказал. Встреча с Онисовым входила в мой план, и хорошо, что он нас пригласил. Я перенял от Грая правило — все узнавать из первоисточника, да и самому было интересно побывать в гостях у Мастера.

Онисов и Веселов друзья с детства, оба коренастые, энергичные. Дом Онисова просторный, бревна отфугованы, гладкие, блестят матово, лакированным шкатулкам здесь живется хорошо. В домашнем музее Онисова шкатулки с пейзажами старинных русских городов Ростова Великого, Суздаля, Пскова. Нашлась и одна работа Веселова «Вещий Олег», оказалось, рисунок невозможно рассмотреть невооруженным глазом, до того тонкая работа.

— Его называют Холуйским Левшой, — улыбнулась Грачева.

Стол накрыт праздничный — с красной рыбой, бужениной, грибами солеными и маринованными, посреди стала отпотевала литровая бутылка «Столичной». Хозяева и гости — неплохие едоки, но главное за столом — рассказы.

— После революции, — повествовал Онисов, — нашито, холуйские, разбежались. Земли нет, дома один к одному без промежутка. Ну, коров держали. В Палехе колхоз создали, а у нас отказались — нечего обобществлять. Мастера разбрелись по всей стране. Работали ткачами, подмастерьями, извозчиками, декораторами, матросами на Тезе. В начале НЭПа в Холуе возникла артель по раскраске деревянных кукол. Но видных мастеров малоценная работа не заинтересовала, и кукольная артель распалась. Когда услышали, что в Палехе и Мещере стали расписывать изделия из папье-маше, начали возвращаться. Время ставило все на свои места. Создали артель на полном хозрасчете, с круговой порукой. Бывшие иконописцы рисовали на полотняных ковриках «Утро» Шишкина. Но четверо уже начали делать лаковые миниатюры. В тридцать седьмом году артели предложили участвовать во Всемирной выставке в Париже. Ну, к большим выставкам иконописцы привычны. Послали подлинно русское, чтобы показать национальный характер — ларчик, расписанный с восьми сторон, «Князь Игорь». Из Парижа пришла бронзовая медаль. А уж артель готовилась к следующей выставке в Нью-Йорке.

— Во время войны промысел рухнул? — спросил я.

— В первые же месяцы артель распалась сама собой, — подтвердил Онисов. Художники, все мужчины, перестали рисовать богатырей, защищавших Русь в прежние времена, простились с детьми и пошли на фронт, отстаивать стародавние наши города Новгород, Псков, Москву… Ведь их деды и прадеды всегда ходили в ополчение, старики пошли на трудовой фронт. Противотанковый ров, вырытый ими, зарос березами, но и сейчас еще заметен. Лишь несколько самых старых мастеров, оставаясь на месте, стремились сохранить родное искусство.

— Так все и погибло?

— Нет, по решению правительства, несмотря на трудности военного времени, ведущих мастеров отозвали с фронта, коллективы мастеров получили сырье и продовольствие. В конце сорок второго пришли домой раненые и старики с трудового фронта. Бывшие ремесленники, кустари, иконописцы работали за хлебную карточку, поняли, что нужны. Яо и миниатюры стали другие: «Народные мстители», «От расплаты не уйти», «Разгром немцев под Москвой», «В атаку».

— Помнишь, — вступил в разговор Веселов, — стакан соли на базаре в сорок третьем стоил 30–35 рублей, молоко — 40 рублей. Килограмм хлеба 100 рублей, кусок мыла 106 рублей, стакан черники-малины — 2–3 рубля. Лаковая миниатюра, как буханка хлеба, стоила 200 рублей.

— Мы, мальчики, чаще всего толпились у картин и шкатулок. Голодные, оборванные, стояли по два-три часа, не могли насмотреться. И руки чесались нарисовать такое же. В то время мы и подружились.

Когда вылили по второй-третьей стопке, друзья заговорили, перебивая друг друга.

— Вставали мы в четыре часа и на мороз, по колено в снегу, выходили на дорогу, которую тоже замело. Смотрели следы: кто прошел? Двенадцать подростков ходили из Южи в профессиональную школу, открытую в 1943 году. Обувка — подшитые валенки, следы каждого известны. И вот, если кто-то впереди — начинали догонять. Лыжи тогда редко у кого им елись. В школе наливали в лампу керосин, фитилек еле виден, меньше, чем у свечки, и четверо вокруг. Тут пригодились дедовские «глобусы» — подвешенные к потолку круглые бутылки с водой. Эти «глобусы» собирали свет в пучок и, как фонарики, светили на рисунок. После занятий ходили по окрестным деревням, выступали с концертами. Председатели жалели нас, давали картошки с хлебом.

— Отслужили в армии, женились, решили строиться. Два места по соседству свободные — ямы в песке. Плотники привезли бревна, пошла работа. Землю копаешь, бревно тешешь, а голова свободная. Хорошие мысли, сюжеты сами приходят.

— Пишешь год