Когда поют сверчки - Чарльз Мартин

Да и живым тоже не всегда бывает по душе, когда кто-то или что-то нарушает их покой.

Сегодня, впрочем, я сам вел себя как турист, направляя катер туда, куда влекло меня мое ленивое любопытство, вспугивая скользящих по воде уток, которые, впрочем, не улетали далеко, а лишь раздавались в стороны, давая мне дорогу. Зеленоватая поверхность озера была гладкой, как стекло, и в ней отражались облака. Нос катера легко резал воду, и сверкающие брызги, то и дело попадавшие на лакированное дерево обшивки, стремительно скатывались обратно – совсем как дождевые капли, скользившие по глянцевитым листьям магнолий возле дома, в котором я вырос.

Нам с Эммой было лет по тринадцать, когда однажды я спросил у ее матери, можно ли нам вместе пойти на роликовый каток.

Мисс Надин уперлась кулаком в бок, бросила быстрый взгляд в кухонное окно, за которым Чарли, укрывшийся в своей древесной крепости, палил из бластера по плохим парням, и поднесла палец к губам.

– Только не позволяй ей слишком возбуждаться, – попросила она. К этому времени я хорошо знал, что значат эти слова: «Присматривай за ней и не давай ей утомляться».

Иногда мне кажется, что Эмма всю свою жизнь провела за железными решетками, заборами и оградами из колючей проволоки, которые возводили вокруг нее другие. Тебе нельзя того, тебе нельзя этого – эти слова Эмма слышала по нескольку раз в день, и, хотя они говорились лишь потому, что близкие стремились уберечь ее от неприятностей, ей от этого было не легче. Я не собираюсь никого обвинять – мы все думали и чувствовали одно: Эмму необходимо беречь. Порой, однако, это выглядело так, словно она была тончайшей фарфоровой чашечкой, и все мы только и делали, что убирали ее на полку, чтобы ненароком не разбить. И так – на полке – проходила вся ее жизнь. Бывали дни, когда Эмме в прямом смысле не давали самой налить себе воды – так берегли ее родные.

Я тоже старался ее беречь.

Мисс Надин сама отвезла нас на каток. Мы купили билеты, надели и зашнуровали ролики, сели на скамейку и стали ждать. И вот диджей включил медленную музыку, под которую на каток обычно выходили пары, и я, взяв Эмму за руку, вывел ее на площадку. На коньках она стояла не слишком уверенно: сначала слегка покачнулась, потом повернулась ко мне и жестом робким и доверчивым положила руку мне на плечо. Мы сделали восемь кругов под плавную лирическую мелодию, и все это время Эмма не переставала улыбаться.

Потом медленная песня закончилась, и вместе с ней закончилось время для катания пар. Снова заиграла быстрая музыка, на площадку выскочили конькобежцы-камикадзе, как называла их мисс Надин, и я снова усадил Эмму на скамью. Она тяжело дышала, но с ее лица не сходила счастливая улыбка. Эмма светилась, давно я не видел ее такой. Она здорово вымоталась и нуждалась в отдыхе; возможно, ей следовало прилечь, чтобы восстановить потраченные силы, но по ее лицу я отчетливо видел, что сегодняшний день принес ей куда больше пользы, чем месячный курс лекарств. В глазах ее снова зажглись огоньки, и я понял, что, как бы она ни чувствовала себя физически, за сегодняшний вечер ее надежда еще больше окрепла.

Когда я опустился на колени, чтобы помочь ей развязать шнурки, Эмма коснулась моего плеча, а когда я поднял голову – прижала ладони к моим щекам и поцеловала. Я имею в виду – не просто чмокнула, как делала, к примеру, моя мать, когда по утрам отправляла меня в школу, а поцеловала по-настоящему. Ее губы были горячими и влажными, руки слегка дрожали, и это сказало мне больше, чем любые слова.

Потом мы сдали ролики, купили по стаканчику колы и, сев у выхода, стали ждать мисс Надин.

Этот день я запомнил по двум причинам. Первая это, конечно, поцелуй. И поныне – стоит только закрыть глаза – я часто ощущаю губы Эммы на своих губах. Даже после того как мы поженились, не проходило дня, чтобы она не заключила мое лицо в ладони и, глядя в мои усталые, встревоженные глаза, не поцеловала меня так, как умела только она.

А еще в тот день я узнал то, о чем не говорилось ни в одной из моих книг и чему не могли научить меня лучшие преподаватели и профессора. Медицина – как и любая другая наука – не может дать человеку надежду, которая, словно прекрасный цветок, растет и расцветает, только если каждый день поливать его чистой ключевой водой. Да, я по-своему заботился об этом цветке, я тратил уйму сил и времени, чтобы укрывать его от морозов и защищать от непогоды. Я готов был пересадить ему новый стебель и новую корневую систему, но за всей этой суетой я, по-видимому, просто забыл его поливать.

* * *

Направив катер в узкий залив, где стоял мой дом, я вдруг увидел Синди и Энни, они сидели в шезлонгах на берегу рядом с причалом. У девочки был такой вид, словно она недавно проснулась и глядит на мир сквозь прутья решеток, которыми была ограждена вся ее жизнь. В ее взгляде была хорошо мне знакомая пассивная отстраненность человека, для которого все происходящее – лишь картинка, зрелище, за которым можно наблюдать, но в котором нельзя участвовать. Что касалось Синди, то она с головой ушла в «Робинзона Крузо», причем, судя по скорости, с какой она переворачивала немногочисленные оставшиеся страницы, до конца ей оставалось совсем немного.

Когда я вышел из эллинга, Синди выпрямилась в шезлонге и крикнула:

– Привет! А к нам заезжал Сэл – он осмотрел Энни и сказал, что все хорошо. Потом мы поймали попутку и добрались сюда. Мы бы не стали тебя беспокоить, но нам было очень жаль пропустить такой день, – она показала на сверкающее под солнцем озеро, – и не посидеть в этих замечательных креслах.

– Вы меня нисколько не побеспокоили: я все равно собирался сегодня работать над «Хакером». Располагайтесь, дом к вашим услугам. Если вам что-то понадобится, берите без стеснения. Или зовите меня – я покажу, где что лежит.

Я поднялся наверх, переоделся в рабочую одежду и заодно убедился, что мой кабинет надежно заперт. Покончив с этим, я прокрался вниз и, выйдя через кухонную дверь, пошел в мастерскую. Я как раз заканчивал предназначенный для Синди кухонный столик (хотя она еще не знала, что я что-то для нее делаю – мне хотелось устроить ей сюрприз), когда снаружи раздался шорох босых ног по устилавшим землю опилкам.

Обернувшись, я увидел Энни. Девочка стояла на пороге и с опаской разглядывала развешенные по стенам электроинструменты – лобзики, болгарки, дрели, – неосознанным жестом потирая розовый шрам на груди.

– Риз?.. – позвала она чуть ли не шепотом.

Я набросил на стол брезент, обогнул скамью и подошел к двери, где мне в лицо пахнуло свежим ветерком с озера.

– Что?

Купальник Энни выглядел так, словно с прошлого раза он сам собой увеличился еще на размер.

– Тебе когда-нибудь делали наркоз?

Я отрицательно покачал головой и сел на стоявший кверху дном бочонок из-под краски.

– Нет, – сказал я, – но я слышал, что под наркозом ты ничего не чувствуешь, а потом мало что можешь вспомнить.

Энни снова погладила шрам и покосилась на инструменты.

– А мне делали, – сказала она без всякого выражения.

Я проследил за ее взглядом. Он был устремлен на электролобзик «Бош» и сабельную пилу «Милуоки». Оба инструмента были предназначены для сложных пропилов в труднодоступных местах и несколько напоминали электрический стернотом, используемый во время хирургических операций для поперечного разреза грудины.

– И я все помню, – добавила Энни. – Как меня резали, например…

– Наверное, тебе это просто приснилось, – небрежно сказал я, стремясь как можно скорее оставить неприятную тему. – Под наркозом людям снятся весьма странные вещи.

Энни шагнула через порог и медленно двинулась вдоль увешанной инструментами стены, внимательно разглядывая каждый. Наконец она сказала:

– Может быть, только мне не приснилось.

Что-то в ее голосе – в том, как она это сказала, – заставило меня насторожиться, и я стал слушать внимательнее.

– До того как мы познакомились с доктором Ройером, у меня в Атланте был другой доктор. Он всегда был очень занят, и нам приходилось долго ждать, пока он нас примет. И он вечно куда-то спешил. Честно говоря, он мне не особенно нравился…

Энни говорила не как ребенок, а как бывалый пациент с многолетним стажем, и я невольно вспомнил о нашей первой встрече и о том, как холодный ветер, опрокинувший ее пенопластовый лоток с мелочью, унес в небытие и маленькую девочку в желтом платьице, продававшую лимонад на Главной улице городка.

– Он сказал, операция нужна, чтобы выиграть время и чтобы я смогла дождаться донорского сердца. Не знаю, сколько еще операций они сделали в то утро, но… я чувствовала себя как в парикмахерской, куда мы с тетей Сисси ходим, когда нам нужно. Там всегда бывает большая очередь… – Ее пальцы оставили в покое шрам и принялись тереть и гладить висевший на цепочке золотой сандалик. – В тот день насте… настези… в общем, та женщина, которая давала мне наркоз, все время куда-то уходила – наверное, для того чтобы позаботиться о других пациентах, которых оперировали одновременно со мной. Может быть, поэтому она позабыла проверить, как подействовало на меня лекарство, или… – Девочка покачала головой. – Нет, я не знаю, что у нее случилось, только… Только в очередной раз она не пришла и не заметила, что я вроде как очнулась.