Первые ласточки - Иван Истомин

И некоторые отказались от поездки в Свердловск.

— А мы съездили, и ничего. Вернулись живы-здоровы, — говорил Илья Окотэтто, широколицый крепыш, тоже тронутый оспой. — Чего только не видели мы! Вот где житуха! Культурно живут…

— Если еще раз будет такая поездка на юг, я опять постараюсь попасть. Буду учиться получше, — добавила Шура Айваседа, скуластая, черноглазая лесная ненка из Пура.

Это говорили прошлогодние студенты, а большинство новичков к рассказам этим относились явно с недоверием. Александр Салиндер при таких разговорах заключал обычно:

— А лучше тундры все равно нигде нет. Я бы сейчас обратно в чум поехал. Без сырого мяса, без сырой рыбы как можно жить?

С этим все соглашались, в том числе и я. Каждый день можно было слышать разговоры о сыром мясе и мерзлой рыбе. И желание это дирекция техникума тоже стала удовлетворять. Все чаще и чаще на ужин мы начали получать мерзлое мясо или рыбу. Иногда оленя забивали тут же в ограде общежития. Мы охотно ели свежую печень и пили оленью кровь.

И все же однажды утром обнаружили, что Александр Салиндер ухитрился убежать из техникума. Вскоре выяснилось — он уехал в тундру со знакомым оленеводом. Подобных случаев в первое время было несколько, хотя каждый раз такой факт серьезно осуждался на комсомольском или профсоюзном собрании.

Вначале сильно чувствовалось пренебрежительное отношение ненцев к хантам, селькупам, а последних — друг к другу и ненцам. На этой почве иногда возникали ссоры. Помнится инцидент в столовой интерната между ненцем Тусидой и селькупом Тамелькиным. Одному из них во время обеда попала кость с мозгом и жирным мясом. Сидя далеко друг против друга, они долго язвили и пререкались, потом стали швырять друг в друга ложки, чашки, злополучную кость и, наконец, вцепились в волосы. Учинился настоящий скандал. Еле разняли их.

Подобное свидетельствовало о весьма низком уровне сознательности среди национальной молодежи и требовало большой воспитательной работы с ней.

Интересные порядки

Педтехникум имел два здания — школу в доме бывшего купца Терентьева и интернат со столовой в новом помещении. 1934/35 учебный год в педтехникуме начали поздно, в середине октября. Не хватало преподавателей, да и учащиеся прибывали из тундры с опозданием. Новичков привозил в Салехард обычно кто-нибудь из окружных или районных работников. Очень редко случалось, чтоб кто-то прибыл самостоятельно.

— Торово, — робко здоровался с нами приехавший и спрашивал: — Педтехник тут?

— Тут, тут. Проходи смелее, — отвечали ему студенты и спешили представить новичка воспитательнице или директору.

Прибывший чаще всего оказывался вполне взрослым человеком, в меховой одежде, пропахший рыбой, копотью чума, обветренный, с огрубевшими от работы руками. И взгляд такой, будто он не ахти как доволен приездом на учебу. Долго хмурился, не разговаривал и с неподдельной тревогой взирал на новую для него обстановку.

Больших трудов стоило заставить вновь приехавшего расстаться с привычной ему грязной одеждой. Часто у новичка под малицей не оказывалось даже рубахи. Тело, которого никогда не касалось не только мыло, но даже вода, блестело от копоти и грязи. Хватало канители с новичками, чтобы вымыть их в бане, остричь волосы, одеть в обыкновенную рубаху и брюки, обуть в валенки, научить спать на топчане.

Запомнился Ласса Салиндер. Это был плотно сложенный ненец из Ныдинской тундры, лет двадцати с лишним, из береговых, то есть из рыбаков. На нем, кроме старой, замусленной до блеска малицы да рваных меховых кисов и замшевых шаровар, ничего не было. Но он предъявил ультиматум — если его будут заставлять мыться в бане и носить русскую одежду, он уедет обратно. В первые дни пребывания в общежитии он так и спал в малице, на полу, рядом с застеленным топчаном, боясь упасть с него ночью. Но пример — великая сила. И Ласса через несколько дней вместе с нами все же пошел в баню. Стыдливо посматривая на нас, очень неохотно разделся. Потом, прикрываясь тазом, робко вошел в моечную-парильную и с удивлением остановился перед мокрыми скамейками.

— Проходи, Ласса. Садись. Парься и мойся, — сказал ему Устин.

— Как тут жарко и мокро везде! — ответил тот.

Мы засмеялись — в бане и чтоб без мокроты и жару. Хотели его парить сперва, но он пытался убежать. Тогда усадили Лассу на скамью, дали таз воды и мочалку с мылом — мойся на здоровье сам.

Ласса, поглядывая на ребят, намылил кое-как мочалку и начал тереть ноги.

— Не оттуда начинай, а с головы, — подсказал я по-русски.

Ласса, видно, понял меня и сразу же перенес мочалку с копчика на стриженую голову, стал усиленно мыть ее. Мы опять засмеялись. На помощь ему подошли Устин и Гоша Вануйто. Истратили, наверное, бочку воды на ворчащего Лассу, но все же не смыли с него всю грязь.

— Ладно, остальное смоем в следующий раз, — шлепнул его постоянно улыбающийся Гоша.

А Ласса тревожился:

— Теперь, однако, мерзнуть буду…

Оделся он, как и мы, в интернатскую одежду и даже не стал походить на себя прежнего.

Жили мы в трех комнатах: в одной девушки, человек пять-шесть, а в остальных — парни. В угловой комнате, где жил я, стояло десять топчанов. Каждое утро воспитательница, худощавая русская девушка, поднимала всех звонком на физзарядку. Я, разумеется, был освобожден от этого и обычно сладко досыпал. После физзарядки ежедневно выхлопывали во дворе простыни и шерстяные одеяла. Делать это я тоже не мог, поэтому новые друзья мои сами устанавливали очередность выхлопывать мою постель. Одни это делали добросовестно: если я спал, вежливо будили и потом уже забирали мою постель. А кое-кто любил пошутить, если я оказывался еще в постели.

Отличался этим Федя Янгасов из Лабытнангов, невысокий, озорной парнишка. Не по росту сильный, он без предупреждения ловко забирал меня в охапку вместе с одеялом и простыней и торопливо выносил во двор.

— Куда ты тащишь, Федька! — визжал я спросонья, дрыгая ногой. А вокруг смеялись:

— На снег, на снег! Голого!..

Однако Федя сразу же заносил меня обратно на топчан и потом уже принимался выхлопывать постель.

Чувство дружеской поддержки, помощи нуждающемуся проявляли многие из ненецкой молодежи, с которой впервые здесь столкнулся я близко. Видя, что я редко бываю на свежем воздухе, Петя, Устин, Федя, Гоша и другие по своей инициативе часто вечерами перед сном катали меня на нарточке по малолюдным и тихим в те годы улицам Салехарда. А за это я рассказывал им сказки, слышанные мной в Мужах от бабушки в таежном краю.

Я уже успел убедиться, что тундровые люди — страстные любители сказок и загадок. В нашей комнате как-то само собой установился порядок — рассказывать сказки и загадки перед сном. Знатоком родного фольклора оказался Петя Янгасов. Он свободно владел ненецким, зырянским, хантыйским и русским языками. Так как в комнате проживали люди трех национальностей, то Петя рассказывал сказки сразу и на ненецком, и на хантыйском, и на зырянском языках. Делал это очень искусно: переводил не каждую фразу, а по частям. Расскажет интересный эпизод и, пока переводит это на другой язык, дает возможность прослушавшим поразмыслить над услышанным.

— Петя, а ты здорово придумал — рассказывать сразу на трех языках, — однажды похвалил я его. Янгасов ухмыльнулся:

— Много дорог знаешь — хорошо, не заблудишься. Много языков знаешь — еще лучше: больше заимеешь друзей.

— Верно. Ты — молодец, — позавидовал я ему.

В то время я мог рассказывать лишь на зырянском и русском языках. Сказки мои тоже были разные: житейские, героические, волшебные, про птиц и зверей. Я рассказываю, а Петя переводит по эпизодам на ненецкий и хантыйский языки.

А то примемся загадывать загадки и тоже с переводом.

— В одну нору зайдет — из трех нор сразу высунется, — загадал однажды Устин. Мы долго думали. Ответил он сам:

— Малица или рубаха.

Петя решил не отставать от него.

— Сто мужиков тянут вверх, сто мужиков — вниз. Что это такое?

Опять стали думать, но вскоре отгадал Ласса, блаженно растянувшийся на топчане под одеялом:

— Это поплавки и грузила в неводе.

— Правильно, — похвалили его. — Недаром рыбак.

И так чуть не каждый вечер.

Был в нашей комнате, как и в соседней мужской, еще один интересный порядок — каждое утро кто-нибудь пел по-ненецки или по-хантыйски. Делал это тот, кто просыпался раньше всех. Таким чаще был у нас Николай Няруй, недавний батрак из Ямальской тундры. С густыми черными бровями на бледноватом овальном лице, разговорчивый и общительный, он в то же время отличался привычкой быстро пугаться. Стоило нечаянно задеть его сзади, как Николай вскрикивал, роняя из рук что бы ни было. Потом сам же принимался смеяться над собой, вместе со всеми. Но когда задевали его нарочно, он сердился и ворчал на виновного.