Сафьяновая шкатулка - Сурен Даниелович Каспаров

Фрид прощающе кивнул. Нора торопливо пошла к двери. И тут вдруг остановилась, медленно повернулась к нему.

— С Новым годом, Фрид.

— Спасибо. И тебя тоже.

Она вышла.

Фрид отбросил деда-мороза, взял стакан, хотел налить из графина воду, но вода расплеснулась по столу. Он начал пить прямо из горлышка.

Она медленно шла по пустынной, занесенной снегом улице и плакала и замерзшими руками размазывала слезы по лицу. Ей было жалко себя, не знающую, куда деваться в этот, судя по всему, веселый, самый веселый в году, новогодний вечер, потому что в действительности никто ее никуда не приглашал (утром пригласил Армен Чорекчян, но она отказалась пойти), а оставаться дома — не хотелось: с родными было тоскливо и не о чем говорить, хотя мать с отцом после ее возвращения из Москвы явно изменились, стали относиться теплее и заботливее, как относятся к человеку, только что перенесшему тяжелую болезнь: то, что она лишь на другой вечер пошла к Фриду, а до этого даже ни разу не позвонила ему, они приняли за доброе предзнаменование.

Ей жалко было и Фрида, который тоже сидел сейчас в одиночестве с этим нелепым дедом-морозом, сидел, прижав умирающие ноги к теплой паровой батарее… Кто знает, правду ли он сказал, что в одиннадцать часов к нему придут Коробов и Ибрагим (она знала, что они непременно придут, и, наверно, со своими семьями, но ей сейчас нравилось жалеть Фрида). И было стыдно за себя, что не сдержалась и сказала (хотя пришла именно затем, чтобы сказать) то, чего в действительности он никак не заслужил; она говорила те самые слова (оскорбительные и очень справедливоподобные), которые родились не в ней самой, а были услышаны от других — от родителей, брата, от крестного — оскорбительные потому, что всю вину (если она была вообще) она переложила на Фрида, хотя на самом деле ни она, ни Фрид, ни кто-нибудь другой не были ни в чем виноваты и не было никакого преступления, за которое кому-то следовало расплачиваться… Она пыталась успокоить себя, она говорила себе: «Вот я и вывернула себя наизнанку. Пусть он теперь знает, что я такая же дрянь и стерва, как его бывшая жена». Она все время твердила себе это, но в глубине души ей совсем не хотелось, чтобы Фрид, или Коробов, или Ибрагим думали о ней плохо, да она и знала, что никто из них не станет думать о ней плохо, они слишком порядочные, и знают ее лучше чем кто-либо другой. Но, дойдя до этого места, она оказывалась в тупике: «Я хорошая, он хороший, отчего же все кончилось так плохо. Кто виноват в этом?»

И все начиналось сначала… И слезы неудержимо текли, и невозможно было сладить с ними…

Она проходила мимо большого продуктового магазина, полного людей с кошелками и бумажными кульками, уже набитыми до отказа; люди сновали от прилавка к прилавку, от одного отдела к другому с такой лихорадочной поспешностью, с какой бегают с ведрами во время пожара. Фасад магазина и громадные зеркальные витрины были ярко и разноцветно освещены неоновыми завитушками; за толстыми стеклами стояла новогодняя елка, увешанная цепочками разноцветных электрических лампочек и стеклянных безделушек…

— Ай, ай, такая молодая, красивая и плачешь в такой хороший вечер! — раздался за ее спиной голос мужчины, должно быть, крепко навеселе. — Нехорошо, дорогая, так не годится. — Он прикоснулся к ее плечу. — Подожди, девушка…

Нора досадливо отдернула плечо, не оборачиваясь, сказала:

— Ну что вам от меня надо? Пошли бы уж…

— А зачем так грубо? — обиделся мужчина. — Такая красивая, такая молодая… Тебе улыбаться надо, смеяться надо, а не плакать, танцевать надо. Идем, милая, идем со мной, мы тоже люди… — Он опять взял ее за плечо.

Взбешенная вконец, Нора быстро обернулась и, размахнувшись, наотмашь ударила незнакомца по лицу. Тот попятился, выставив обе руки, защищаясь, и вдруг упал в сугроб. Нора посмотрела на его ноги, левая торчала неестественно прямо, и на ней не было ступни… Это была деревяшка. Деревяшка вместо ноги, и резиновый наконечник, чтобы не скользила…

Нора, растерянная, отступила назад.

— Простите меня… — сказала она, — простите меня, пожалуйста, я не знала… — И вдруг крикнула не в себе: — Я же не знала!.. — И с плачем побежала по улице, спотыкаясь на заледеневшей дорожке.

Мужчина с недоумением смотрел ей вслед и твердил:

— Ей улыбаться надо, смеяться… А она плачет… А ей смеяться надо, такая красивая…

Он тяжело поднялся, посмотрел на свою деревяшку, удивленно покачал головой и полез в карман за сигаретами…

У подъезда Нора остановилась, взяла горсть снега, тщательно протерла лицо, смывая следы слез, потом вытерлась платком и лишь после этого вошла в дом.

В гостиной сидел Армен Чорекчян и вел неторопливый, степенный разговор с матерью и отцом. Микаэла и Офелии дома не было.

Армен при ее появлении поднялся из-за стола, сказал, смущенно разводя руками:

— Вот, разговариваем… А я, Норочка, за тобой…

— Но я же утром сказала вам, что не могу пойти.

— Но, Норочка…

— Сходи, дочка, — включилась мать в разговор, — сходи с добрым человеком, тебе рассеяться надо, немного повеселиться, чего уж рассиживаться с нами, стариками… Сходи лучше, там твои товарищи по работе собираются.

— Товарищи по работе — это хорошо, — сказал отец. — С товарищами веселее, я и сам в бытность свою молодым человеком…

Нора равнодушно посмотрела сперва на отца, потом на мать, а потом уже на Армена Чорекчяна.

— Я сейчас переоденусь… Посидите здесь…

Она прошла в свою комнату, заперла дверь и, подойдя к зеркалу, стала раздеваться. Сняла пальто и посмотрела на себя в зеркало. Голые плечи, голые руки, слишком открытая грудь, черное платье вызывающе подчеркивает каждую выпуклость и впадину на теле… «Он смотрел