Над океаном - Владимир Смирнов

Он вытащил сигареты, но, вспомнив, что спичек у него нет, медленно смял их в кулаке и отбросил смятую пачку в ту же лужу. И, решив с утра не курить, — бросать надо это гнилое дело! — он широко пошагал, шлепая напрямую по лужам, к офицерскому общежитию городка, зная, что все еще впереди, что еще не больно, не прошел шок, а боль — настоящая боль — еще будет.

Так оно и оказалось. И он уж было думал, надеялся, что самое трудное прошло, миновало, что он все выдержал, справился, превозмог. Ан нет!

 

...Самое трудное, оказалось, его только ждало, самое трудное поджидало удобного момента — и вот как раз сейчас, сейчас...

«Нет! Я ушел!

Да. Ушел. Но должен вернуться.

Нет! Уходя — уходя.

Врешь! Уходя, человек должен вернуться. То, что было — было. Оно свершилось — и потому неизменимо и всегда при нас.

Все в этом мире неразделимо.

Ты должен вернуться, потому что тебя ждут. И потому, что ты много натворил неправедного — безжалостная решимость к себе и другим всегда идет от ощущения неправедного. И еще потому, что сейчас ты должен сделать хоть то малое, зависящее от тебя, чтоб спасти других, — потому что их ждут. Всех шестерых. И гибель их означает гибель целого мира. И неисправимость неправедного свершенного. И несправедливость бессилия.

Только смерть бессильно-неизменима!

Значит, покуда человек жив?..»

Значит, надо вернуться! Потом, после того, как все они выкарабкаются, — потом видно будет, как жить дальше. А сейчас — все должны вернуться.

 

Час назад, едва рассвело, Марина, задыхаясь, бежала по висящей в белом беззвучном дыму аллее (по той самой, той самой аллее!) к КПП аэродрома; вокруг жутко лежал молочный неподвижный туман, только призрачно маячили, смутно влажно поблескивая, какие-то узкие стройные деревья. Сердце уже заходилось в неслышном вопле боли и отчаяния — и когда она поняла, что сейчас оно просто разорвется, она замедлила бег и перешла на быстрый ломкий шаг.

Нигде не было ни единого фонаря. Слева выплыл огромный плакат, поблескивающий влагой на грубовато-яркой краске: гордое лицо, стальные глаза под сенью стремительно-ракетоподобных самолетов. «Отстоим...» «На страже...» У Марины горько сдавило горло. Красив плакат, ох, красив, — но как их вернуть?

Наташа Савченко осталась дома с малышкой — хоть бы Наталье не сделалось плохо, она в таком состоянии, а тут еще это... Но ничего, телефон рядом; говорит, обманула Цареву, поклялась ей, что домой пойдет, а сама примчалась к Марине. Зачем? Господи, лучше б и не приходила...

«Замолчи!»

«Замолчи!» — крикнула она? подумала?

«Молчи... Дрянь, дура, курица, молчи. Теперь молись, чтоб он вернулся. Где твоя мстительная гордыня, где твое индюшачье самолюбие?

Но почему он? Вот опять ты говоришь «он». Все они — не он!

Ну вот, сердце вроде утихло — опять бегом...

Да, все они. Все? Нет. Не знаю их — только он. ОН! Я ничего не знаю, я никого не знаю, кроме него, — не знала, не знаю, знать не буду и не хочу — это правда, это самая правдивая правда! Я все тебе расскажу, я все сделаю, чтоб ты верил мне всегда, — только вернись!

Ну, хорошо. Ну, не надо ко мне — я на все согласна. Брось меня совсем, вовсе, — ты ведь прав. Но каждое утро и каждый вечер я буду рассказывать Пташке о тебе: какой ты добрый — самый добрый, умный — самый умный, какой ты — самый, самый! Только вернись — пусть не ко мне, но вернись сюда, на землю!

Ты так любил хвастать (никто так весело не умеет хвастать и смеяться над собственным хвастовством, как ты!), любил рассказывать, какой ты везучий. Три автоаварии — и ни одной царапины. Носился на лыжах с гор — никаких вывихов. Нырял, летал — всегда тебе везло. Пусть же это будет последний-распоследний раз везения, пусть только сегодня тебе повезет, а дальше я заменю тебе и удачу, и судьбу, и везение; ты еще не знаешь, что может женщина!»

Из тумана выплыл искрящийся свет над темными, мокро-сверкающими стальными воротами; Марина, чуть не валясь с ног, со всхлипом дыша, забарабанила в темно-зеленую закрытую дверь под желтым фонарем в стальной оплетке. Дверь тут же широко распахнулась, и она чуть не упала на руки ошарашенному низкорослому солдатику, испуганно схватившемуся за штык на поясе.

— Я... Мне... — Она задыхалась, она хотела хоть два-три вдоха сделать, дух перевести, а потом... И тут она заметила изумленные глаза солдата — он в страхе смотрел на ее ноги. Она глянула вниз — ах, она же сбросила тапочки на бегу, потому что они все время спадали, и сейчас стояла босиком, и ноги ее, заляпанные откуда-то взявшейся грязью и пятнами непонятной крови, были страшны. Она будто очнулась, опомнилась, сразу успокоилась и, обретя уверенность в себе, быстро, стараясь быть убедительной, заговорила: — Я жена старшего лейтенанта Машкова, штурмана Машкова, мне нужно туда, на этот, как его... ПэКэДэ? Нет, ДэКаПэ. Ну, откуда полетами управляют?

Солдат удивленно уставился на нее. Марина решительно шагнула вперед — ах, ничего этот мальчишка не понимает... Солдат загородил ей дорогу, схватив за руку, но стараясь быть вежливым. Она оттолкнула его — нерасчетливо резко, и он, не удержавшись от неожиданно сильного толчка, с грохотом повалился на турникет; она была уже в коридорчике, но тут из боковой двери выскочил еще один солдат, грубо схватил ее за плечи и рванул назад — и тут же откуда-то возник офицер.

— Стоять! — скомандовал он, перекрывая шум возни, дыхание, стук сапог. — Ти-хо!

Она, отшатнувшись, замерла. Внезапный стыд, даже страх того, что она творит, окатил ее. Но она должна, должна что-то делать, чем-то помочь!..

Солдат-коротышка, яростно сопя, шумно отряхивался; другой настороженно стоял рядом, дыша табаком. Офицер выглянул на улицу, прикрыл входную дверь и жестом пригласил ее в ту самую боковую дверь. Она вошла в полуосвещенное, невероятно казенного вида помещение, маленькое и теплое.

— Ну? — холодно осведомился офицер — старший лейтенант с какой-то красной повязкой на рукаве и тугой коричневой новенькой портупеей через плечо. — Кошелев! — крикнул он в дверь. — Кошелев, ну-ка пройдись у дверей снаружи, погляди. Так что? — Он в упор смотрел ей в глаза. — Плохо закусила, милая?

— Я — жена Машкова, — устало вновь сказала она. Тот порыв, тот сумасшедший ветер, что нес ее, схлынул. А она так надеялась, верила. И в этот миг она, испугавшись себя, вдруг поняла: она... Да, она  о б р а д о в а л а с ь  этому ужасу, потому что увидела в нем надежду на возвращение Виктора! Она верила, что, вымолив непонятно у кого его возвращение на землю, она вымолит его возвращение к себе. И невозможная, давящая усталость навалилась на нее. Да, Машков был прав... И она ясно сейчас поняла, что если этот строгий парень не отправит ее в милицию или, того хуже, в сумасшедший дом, можно считать, что она легко отделалась. — Я — жена Машкова...