Одиссея Грина - Филип Фармер

Он не знал, долго ли был в трансе, но когда чувства вернулись к нему, обнаружил, что стоит перед жрецом-медиком.

— Нагнитесь, чтобы я мог сделать массаж предстательной железы и взять пробу, — попросил жрец.

Нефи автоматически повиновался. Пока жрец рассматривал пробу в микроскоп, он стоял, окаменев, словно глыба льда. Внутри у него пылал настоящий пожар. Он был переполнен такой неистовой радостью, какой не знал никогда прежде, знал, что собирается сделать, и не противился этому. В это мгновенье он готов был бросить вызов любому существу или божеству, которое пыталось бы его остановить.

Выбежав через несколько минут от медика, он решительно подошел к Арве, которая только что вышла из киоска и собиралась сесть у колонны.

— Я хочу, чтобы ты пошла со мною! — произнес он громко и отчетливо.

— Куда? — спросила она, но все поняла, увидев выражение его лица.

— А что ты говорил обо мне позавчера? — спросила она с презрением.

— То было позавчера.

Он взял ее за руку и потянул к киоску. Она не сопротивлялась, но когда они очутились внутри киоска и он задернул занавеску, заявила:

— Теперь я знаю! Ты решил принести себя в жертву Богине! — Она отшвырнула балахон и восторженно улыбнулась, глядя при этом не на него, а куда-то выше. — Великая Богиня, благодарю тебя за то, что ты именно меня выбрала орудием, которое обратит этого человека в истинную веру!

— Нет! — прохрипел Сарвант. — Не говори так! Я не верю в твоих идолов. Я только… Помоги мне, Боже… Я только хочу тебя! Я не в состоянии спокойно стоять, когда ты уходишь с любым мужчиной, стоит ему только попросить. Арва, я люблю тебя!

Какое-то мгновенье она с ужасом смотрела на него, затем нагнулась, подняла свой балахон и выставила его перед собой, словно щит.

— Ты думаешь, что я позволю осквернить себя твоим прикосновением? Язычник! И это под святой-то крышей!

Она поднялась, чтобы выйти. Сарвант набросился на нее и развернул лицом к себе. Арва хотела было закричать, но он заткнул ей рот краем балахона. Оставшуюся часть балахона он обмотал вокруг ее головы, толкнул женщину на кровать и навалился на нее.

Она корчилась и извивалась, пытаясь высвободиться из мертвой хватки, но Сарвант держал ее так крепко, что пальцы глубоко впились в ее тело. Она пыталась сжать колени вместе, но он обрушился на нее, дико работая бедрами. Это взломало замок ее ног.

Тогда Арва стала отползать на спине назад, извиваясь по змеиному, но голова ее уперлась в стенку, и она прекратила сопротивление.

Сарвант застонал и обхватил руками ее спину, прижимаясь лицом к балахону, покрывающему ее лицо. Он искал ее губы, но там, где был заткнут рот, материя одежды была двойной толщины, и он ничего не ощущал.

Мелькнула в его мозгу искра благоразумия, мысль о том, что он всегда ненавидел жестокость и насилие, а вот теперь сам сотворил такое над женщиной, которую любил. И что было гораздо хуже — за последние десять дней она добровольно отдалась доброй сотне мужчин, которым была абсолютно безразлична, которые просто желали выплеснуть на нее свою похоть, а вот ему сопротивляется, словно древнеримская дева-мученица, отданная во власть императора-язычника! Это было бессмысленно, непостижимо!

Он вскрикнул от неожиданного высвобождения того, что копилось в нем восемьсот лет.

Он не сознавал того, что кричит. Он совершенно не воспринимал окружающего. Он был не в состоянии постигнуть происходящее и тогда, когда в домик ворвались настоятель и жрец, и Арва, всхлипывая, рассказала о насилии. Нефи только тогда понял, что происходит, когда храм запрудила толпа разъяренных мужчин и кто-то притащил веревку.

Но уже было слишком поздно.

Слишком поздно пробовать объяснить им свои побуждения. Слишком поздно, даже если бы они были в состоянии понять, о чем он говорит. Слишком поздно, даже если бы его не повалили и не били ногами до тех пор, пока не выбили все зубы, а губы не распухли так, что он вообще уже не мог ничего сказать.

Настоятель попытался было вмешаться, но толпа отпихнула его в сторону и вытащила Сарванта на улицу. Здесь его волокли за ноги, голова больно билась о цемент, и так было до самой площади, где стояла виселица в форме отвратительной богини-старухи Альбы, погубительницы Духа Человеческого. Ее стальные руки, окрашенные мертвенно-белой краской, простирались так, будто она хотела схватить и задушить каждого, кто проходит мимо.

Веревку перебросили через одну из рук, а конец завязали вокруг запястья. Из какого-то дома поблизости притащили стол и поставили под веревкой. Миссионера-насильника подняли на стол и связали руки за спиной. Двое мужчин крепко держали его, пока третий набрасывал на шею петлю.

Когда крики разъяренных людей прекратились и они перестали дубасить его и рвать богохульную плоть, на какое-то время наступила тишина.

Сарвант попытался осмотреться. Увидеть что-либо отчетливо он уже не мог — глаза заливала кровь из глубоких ран на голове. Он что-то прошамкал.

— Что он сказал? — спросил кто-то.

Повторить Нефи уже не мог. Он думал о том, что ему всегда хотелось стать мучеником. Ужасным грехом было его желание — смертным грехом гордыни, но он продолжал жаждать мученичества. И всегда рисовал в воображении свой конец в ореоле достоинства и мужества, которые придаст ему знание, что ученики будут продолжать его дело, пока оно окончательно не восторжествует.

Сейчас же все было совсем не так. Его вешали как преступника самого низкого пошиба. И не за проповедь Слова, а за вульгарное изнасилование.

Он так никого и не обратил в свою веру и умрет неоплаканным, безвестным, безымянным. Тело его швырнут свиньям. Но не судьба тела его волновала. Мучила мысль о том, что имя его и деяния умрут вместе с ним — это и заставляло его взывать в отчаяньи к небесам. Кто-нибудь пусть несет Слово дальше, хоть одна живая душа.

Никакая новая религия, мелькнуло у него в голове, не добьется успеха, пока сперва не ослабеет старая. А эти люди верят без тени сомнения, которое могло бы ослабить их заблуждение. Они верят так истово, как уже давно не верили его современники.

Он что-то прошамкал снова. Теперь он уже стоял на столе один, покачиваясь из стороны в сторону, но преисполненный решимости не выказывать страха.

— Слишком рано, — произнес Сарвант на языке, который был непонятен его слушателям, даже если бы он говорил разборчиво, — слишком рано вернулся я на Землю. Следовало бы подождать еще восемьсот лет, тогда люди, возможно, начали бы терять веру и тайно глумиться над нею. Слишком рано!

И тут стол вышибли у него из-под ног.

13

Две шхуны с высокими мачтами, вынырнувшие из утреннего тумана, оказались рядом с бригантиной раньше, чем впередсмотрящий успел выкрикнуть предупреждение. Однако матросы на борту «Священного Дельфина» и без того хорошо знали, кто на них напал. Со всех концов бригантины одновременно раздался крик «Карелы!», и — началось.

Один из пиратских кораблей подошел вплотную к «Дельфину». Абордажные крючья с карельского судна сцепили борта, и через мгновенье пираты уже были на палубе.

Это были высокие люди, одетые лишь в ярко раскрашенные короткие штаны, стянутые широким кожаным поясом, но с ног до головы обвешанные оружием. Тела их с головы до ног покрывала татуировка, и все они размахивали саблями и увесистыми шипастыми дубинами. Пираты свирепо вопили на своем родном финском наречии, они орудовали саблями и дубинами, как берсеркеры, иной раз обрушивая их в слепой ярости на своих же.

Ди-си были захвачены врасплох, но сражались мужественно. Они и не думали сдаваться — плен означал рабство и каторжный труд до самой смерти.

Экипаж «Терры» сражался бок о бок с моряками. Хотя у звездолетчиков отсутствовали навыки боевого фехтования, они рубили и кололи нападающих, как могли. Даже Робин схватила меч и дралась рядом с Черчиллем.

Вторая шхуна прижалась к «Дельфину» с другого борта. Карелы с нее тучей ринулись в битву и напали на ди-си раньше, чем те успели повернуться к ним лицом. Гбве-Хан, дагомеец, пал первым среди звездолетчиков. Удачным ударом он сразил одного пирата, ранил другого, но подкравшийся сзади карел ударил дагомейца по руке, державшей меч, а затем снес ему голову. Следующим пал Ястржембский, истекая кровью из раны на лбу.

В пылу сражения Робин и Черчиллю некогда было оглядываться; их накрыли сетью, сброшенной с реи, и избили до беспамятства.

Очнувшись, Черчилль обнаружил, что руки его связаны сзади. Робин валялась на палубе рядом с ним, тоже связанная. Звон мечей прекратился, не слышно было и криков умирающих. Тяжело раненных ди-си пираты повыбрасывали за борт, а тяжело раненные карелы сдерживали стоны.

Перед пленниками стоял капитан пиратов, Кирсти Айнундила, высокий загорелый моряк с повязкой на глазу и шрамом через всю левую щеку. На языке ди-си он говорил с сильным акцентом.