Сорок третий - Иван Науменко

— Завтра — на бункер. Хазэ приказал.

Степан почти задыхается от волнения. Это первый его счастливый день на чужбине. Совсем другим кажутся горы серой, вываленной породы — они кое-где дымятся, курятся, — прямоугольники бараков, мрачное здание шахтной администрации.

Душу заливает злобно-мстительное чувство. Немцы только с виду неприступно-строгие, неподкупные. На самом деле взятки любят. Когда Птаха сажали в эшелон, заплаканная жена дала в руки завязанную в носовой платок золотую десятку. Единственное богатство это они берегли с того дня, как поженились.

Птах доверил десятку поляку, тот сунул ее в лапу инженеру.

II

Скоро исполнится месяц, как Птах работает возле бункера. Змитро занемог, не дождавшись, пока Степан вызволит его из шахты.

А новости, которые приходят с родной земли, — волнующие. Газет в лагере нет, из репродукторов, прибитых к столбам, гремят приказы, распоряжения, а во время перерыва — немецкие марши. Тем не менее о событиях на фронте, об остальном, что делается на свете, узники знают. Новости приносят рабочие, которые вольно живут в городе. Кое-что шепотом рассказывают сами немцы.

Узники подняли голову еще зимой, когда долетела весть о Сталинграде. Теперь, летом, свобода еще ближе.

Новый сосед Птаха тоже украинец. Перед началом работы он дергает Степана за рукав:

— Слушай, товарищ! Весть такая, что танцуваты хочется. Наши взялы Харьков. Вид моего сэла цэ мисто за шестьдесят километров. Хоть душой не буду страдать: жинка, дети, наверно, на воле...

Птах рассказывает о Корнийце. Занемог товарищ, связывает руки. Сосед понимает с полуслова:

— Ты не бог, а людына и думай про сэбе. Моих двух друзив тут замордовали. Ей-богу, кинулся бы тикать, та не маю здоровья. Схоплять.

Мало кому удалось вырваться на волю. Змитро тает на глазах. Высох как щепка, лихорадочно блестят запавшие глаза. Уже не встает. Болезнь точит его изнутри.

Птаха мучит совесть. Сам выбрался наверх, а товарища покинул в беде. Хотя другой десятки не было. Теперь ясно, что Змитро держался в шахте благодаря тому, что половину его работы брал на себя Птах. Слабый человек, не в шахте бы ему...

Как же все-таки вырваться? Пока что нет, видимо, выхода. Убежать, запрятавшись в уголь, как думал раньше Птах, не просто. Полувагоны — под бункерами, в один из них забраться еще можно. Но углем так завалит — не продохнешь. Кусками, которые отбирает Птах, вообще может убить. Стукнет двухкилограммовая штука по голове — и амба. Без договоренности с другими людьми, которые работают на обогатительной фабрике, о побеге и думать нечего.

С высоты надшахтной галереи близким, манящим кажется лес. Зелеными лавинами покрыты покатые склоны Судетских гор. Горы сразу не кончаются. Огромные, похожие на выпеченные пироги, пригорки, один за другим виднеются на равнине, скрываясь за небосклоном. Между ними раскиданы поселки, рощи, цепочки посадок. Тоска сжимает сердце Птаха. Непрерывно ползет лента транспортера. Крупные куски угля сортировщики выхватывают сразу, кидают в бункера, те, что помельче, идут на грохоты, а самая мелочь вместе с угольной пылью и породой — в ванну. Гремит скип — огромный железный ящик, — им уголь подымают из шахты. Скрежещут туго натянутые стальные тросы. Под бункерами обогатительной фабрики лязгают буфера поданных под погрузку полувагонов.

Тут, наверху, все-таки легче. Хоть небо над головой и эти зовущие полувагоны внизу.

Змитро лежит в санитарном бараке. Там — доходяги. Страшно глядеть, как с ними обходятся. Кормят одной брюквенной бурдой.

Вечером в лагере необычное оживление. Возле бараков — группки возбужденных узников. Разговаривают, смеются, размахивают руками. Немцы ходят мрачные, как осенние тучи.

Птах узнает, в чем причина этого: вышла из войны Италия. Итальянских рабочих, которые свободно жили в городе, загнали за проволоку. Чернявые, подвижные люди, чем-то похожие на цыган, теперь в центре внимания. Их окружают, пожимают им руки, будто они сами герои.

Об Италии Птах не думает. В голове у него другие заботы. Вечером он сидит возле Змитра. Большие влажные глаза тозарищ уставил в потолок, тяжело, прерывисто дышит. В бараке смрад, грязь, затхлость.

— Обо мне не думай, Степан, — слышит Птах слабый голос. — Я не встану. Давно у меня началось... Моя песня спета... Если вырвешься, напиши жене...

Сухая горячая рука находит руку Птаха, до боли сжимает. У Степана невольно текут слезы. Он наклоняется над больным:

— Буду с тобой! Ты поправишься...

В бараке кругом кашляют, хрипят, стонут. Кладбище живых. Побыв тут хоть день, заболеет даже здоровый.

Птах вынимает из кармана завернутый в масленую бумагу сверточек. Кладет на тумбочку.

— Умру я. У меня чахотка. Спасайся, Степан. Хлеб ешь сам. Иначе пропадешь. Я уже три дня ничего не ем...

Змитро снова хватает руку Степана и, поднеся ее к губам, лихорадочно целует. Больше Птах вытерпеть не может. Наклоняется к Змитровой груди, припадает лицом, а потом, ничего не видя от слез, выскакивает из барака.

III

Бежать, только бежать!..

На утренней поверке веркшуцы поспешнее, чем обычно, пересчитывают рабочих.

Томаш находит Птаха в раздевалке. Приняв от поляка сверток, Степан задерживает его руку в своей.

— Поговорить надо. Знаешь, о чем...

Лицо у Томаша становится суровым.

— Найду пана после смены.

Весь день Птаха трясет. О его намерении Томаш знает. Собирались бежать вместе со Змитром в угольном полувагоне. Но теперь надо искать другой выход. Один, без помощи, в уголь не заберешься. Закидает углем так, что и дышать нечем будет.

В условленное время Томаш не приходит. Ночью Птах не спит. Не знает, что думать. Может, испугался поляк? Продавать ложки — не то что содействовать побегу.

На утренней поверке Птаха не вызывают. Что это значит? Вторая смена, в которую надо заступать, кончается ночью.

Птах распихивает по карманам сухари, за пазуху кладет фляжку с водой.

Время на работе тянется томительно долго. Гремит транспортер, с грохотом сыплется в вагоны уголь, из цементных ванн-ям, где мелкую крошку отделяют от породы, несет едким, удушливым запахом. Птах сам не свой. Чувствуя, что погибнет от отчаяния, он наконец принимает решение. Если не придет поляк, он бросится в бункер. Откладывать дальше нельзя. Надо только рассчитать, чтоб вагон был засыпан больше чем наполовину. Когда вагоны потянут, он выберется ближе к поверхности.

Начинает темнеть. Птаха трясет как в лихорадке. Как затравленный волк, он следит за мастером. Тот наконец исчезает с площадки. Самое время ринуться в черную бездну бункера. Одно мгновение отделяет Птаха от безрассудного, отчаянного шага. Он не делает его. Что-то удерживает. За короткий миг перед его внутренним взором с бешеной скоростью пролетают прожитые годы. Он никогда не порол горячки. Горячка — смерть. В молодости пьяный соседский парень ударил его колом по плечу, перебил ключицу. Боль была страшной. У Птаха в руках был железный шкворень. Но он сдержался. Потом благодарил судьбу, что не поднял руку на дурака, — убил бы наповал...

Запыхавшийся Гуща выныривает из темноты:

— Пошли!..

Мужчины по ступенькам спускаются с помоста галереи обогатительной фабрики во двор шахты. Веркшуцев нет. Они появляются перед концом смены.

Посреди двора — кирпичное здание. Там раздевалка, душевые.

Томаш толкает Птаха в отделение польских рабочих. Оно занимает левый угол закопченного зала, отгороженного от потолка до пола проволочной сеткой. Тускло блестит на длинном шнуре электрическая лампочка.

Томаш открывает шкаф, показывает рукой на штатский костюм.

— По сторонам не оглядывайся. Одежда — на твой рост. Аусвайс — в верхнем кармане.

Странно — Птах не волнуется. Снимает робу, ступаки, прячет в нижнее отделение шкафа. Томаш дает ему в руки мочалку, мыло, они идут в душевую. Поляк запирает дверь на задвижку, шепчет:

— Подождем, пока придут наши... Тогда помоемся...

Мужчины, не пуская воды, стоят голые, молчат, и от этого немного неловко. У Томаша на правой половине груди большой синий рубец.

— Валька, — объясняет Томаш. — По-русски — война. Подарок от германа.

Проходит еще несколько томительных минут. Наконец в помещение валом валят шахтеры. Пускают воду, пар шугает под самый потолок. Хохот, возбужденные выкрики заполняют душевую.

Томаш со Степаном помылись, но из кабины не выходят. Выскакивают после того, как из душевой исчезает последний человек.

Томаш ведет Птаха в раздевалку, обняв за плечи и что-то насвистывая. Одеваются не спеша. У Птаха дрожат руки. Одежда чужая, непривычная. Кое-как натянул рубашку, влез в чужие штаны, пиджак надел легче. Томаш кивком головы показывает на галстук и шляпу, что висят отдельно на гвозде. Птах никогда не носил таких нарядов, поэтому галстук едва приладил. Ботинки немного тесноваты. Птах замечает, как, повернувшись спиной к сетке и присев, Томаш протягивает руку к рабочей одежде, быстро перекладывает в карман пиджака небольшой пистолет. Вот, значит, как...